Идет война, глупо, наверное, писать о стихах. Может, только о стихах Симонова не глупо.

У его строчек есть четкое прикладное значение. Их легко заучить, они сами ложатся на язык, их быстро можно переписать и спрятать в карман и носить с собой. (Подите, попробуйте быстро переписать и выучить пастернаковский «Марбург», при всем уважении, конечно). Когда скучно, можно развлекать себя, твердя на память «Песню о веселом репортере», смешную и грустную. Когда страшно -- повторять «Если бог на своим могуществом После смерти отправит в рай, Что мне делать с земным имуществом, Если скажет он: выбирай?» Когда грустно – просить кого-то невидимого: «Жди меня...»

Стихи Симонова, они не просто про войну. Они для войны. Они идеально подходят войне по формату. В мирное время они кажутся странными, какими-то слишком простыми. Они слишком сильно действуют. Никто из русских поэтов не умел и не умеет так сложить несколько обычных слов, чтобы у читателя обязательно навернулись на глаза слезы. Хотя что, казалось бы, в этих стершихся, как старые гривенники, нарочито банальных словах, казенной канцелярщине: «У этого поезда плакать не принято. Штраф.»

И жанры его самые доступные, самые понятные, плоть от плоти русского устного слова. Песенка, марш, увлекательная сюжетная баллада, которую так и тянет напеть под гитару... Самое популярное его стихотворение «Жди меня» вообще написано в жанре молитвы. Все это укладывается в память русского читателя уютно, как в колыбель.

Симонов был современником самых ярких индивидуалистов в русской поэзии. Мандельштама или Маяковского, Пастернака или Заболоцкого можно было узнать с полустрочки. Газетный репортер, сочиняющий построчно, Симонов от соблазна самовыражения отказался сразу. Он быстро научился складывать слова так, будто они сами собой так сложились. В лучших его стихах никакого поэта Симонова нет вообще. Есть только русский язык, который шаманит, поет, заговаривает, исцеляет, спасает, ласкает, напоминает: ты жив еще, жив, не горюй, поживи еще.

Симонов сумел написать несколько настолько хороших вещей, что они словно вернули поэзию в древнюю до-авторскую эпоху. Я вполне могу представить будущее, в котором Симонов забыт и вычеркнут из истории, а «Жди меня» продолжает жить. Как живет фольклор. Как живет «Отче наш». Как мы поем «Баю-баюшки-баю», не удосуживаясь поинтересоваться, а кто же это сочинил страшную историю про серого волчка

Его великие современники любили разные хорошие вещи. Мандельштам – слова и древности, Пастернак – звуки и природу, Маяковский -- коммунизм. Симонов любил только самую обычную жизнь вокруг себя. С помощью простеньких глагольных рифм он превращал эту повседневность в возвышенное и прекрасное зрелище.

Каждый его стих – материал для полноценного фильма. Каждая строка – заявка на спинофф. Душераздирающую приключенческую мелодраму можно снять, например, про «Транссибирский экспресс». Экзотический военный триллер – непременно с Марлен Дитрих, перекрашенной в брюнетку – по мотивам маленького стихотворения «У огня».

Совершенно неудивительно, что когда Симонов начал писать прозу, она стала основой для кинематографического гиперреализма Алексея Германа. Не вина Германа, что его кино выродилось, деградировав до «Трудно быть богом». Пока он ориентировался на Симонова, у него получались абсолютные шедевры вроде «Двадцати дней без войны».

Особенность кинематографической оптики Симонова в том, что обычных людей, задерганных и усталых, она превращает в героев, полубогов. Вот поэт идет по предвоенным улицам и видит среди прохожих своих будущих товарищей по оружию, с которыми ему предстоит воевать, погибать и побеждать: «Под Кенигсбергом на рассвете мы будем ранены вдвоем...» Выйдите сейчас на улицу, посмотрите на прохожих. Кого вы увидите? Скорее всего, полицаев, проституток и переводчиков при оккупационной администрации. Но зрение Симонова было устроено иначе. И его видение сбылось.

Предвоенные стихи Симонова создали поколение героев. В войну его строки лечили и спасали человеческие души. На заводах делали снаряды. Военный корреспондент Симонов делал стихи. Их дальнобойность и точность проверены. Из глубин времен они долетают до нас, поражая в самое сердце.

Война окончилась, постепенно закончились и стихи. Возможно, русская поэзия полноценно живет только в присутствии смерти? Возможно, русские поэты должны погибать от пули? А русские писатели ощущать себя на войне? Иногда мне кажется, что в словах Достоевского «война... целительна, война облегчает человечество» сказывается профессиональный интерес отечественного литератора: в войну лучше пишется. Неслучайно, наверное, и то, что лучшие русские романы – «Мастер и Маргарита» и «Петр I” -- были закончены во время второй мировой войны, а с тех пор все не выходит у прозаиков каменный цветок. И то, что со времен симоновских военных стихов у нас не появилось ничего хотя бы близкого им по уровню.

Жизнь Симонова, как и его проза – умная, точная, интересная – заметно проигрывает его небесным стихам. Он был несчастливо влюблен в актрису Валентину Серову, Валентина Серова изменяла ему с маршалом Рокоссовским, маршал был женат. Несмотря на весь этот бытовой сор, он сочинял про свою возлюбленную стихи, исполненные какого-то дикого, ожесточенного целомудрия. Она снималась в кино и крутила романы, он на нее молился как на икону.

Вот тоже родовое свойство русской литературы – истовое, до болезненности целомудрие. Всю жизнь подражавший Хемингуэю в манерах, Симонов никогда не смог бы написать откровенную любовную сцену вроде, например, тех, что были в «По ком звонит колокол». Но эта аскеза стала топливом для поэзии, возвышенной, как полет в стратосферу. Практически религиозной поэзии. Залетая в эти выси, Симонов догадывался, что ему удается объединить старую русскую веру и ее новое, коммунистическое продолжение. Своими строками он сшивал воедино старое и новое представление о небесах: «Как будто за каждою русской околицей, Крестом своих рук ограждая живых, Всем миром сойдясь, Наши прадеды молятся За в бога не верящих внуков своих.»

В своей жизни «литературного генерала» полковник Симонов сделал много хорошего и немного плохого. Постоянно ездил за границу. На самом деле, это была работа агента влияния, так необходимая в эпоху холодной войны. Но окружающие видели в этих поездках только барство и красивую жизнь. Не заступился за Михаила Зощенко во время его травли. Зато открыл для читателей «Мастера и Маргариту».

Единственным великолепным жестом, которым он поднялся на высоту своей военной поэзии, стало его завещание. Симонов велел развеять его прах на Буйничском поле под Могилевом. "Я не был солдатом, был всего только корреспондентом, – писал он, – однако у меня есть кусочек земли, который мне век не забыть, - поле под Могилевом, где я впервые в июле 1941 года видел, как наши в течение одного дня подбили и сожгли 39 немецких танков...".