"Гамлет"

Шекспир в стиле ампир

Не хочется уже входить в неприлично роскошный дворец, способный свести с ума впечатлительного Людвига Баварского, -- но именно там заключил Кеннет Брана шекспировских героев. Не хочется скользить вместе с ними по сияющему паркету, глядясь в раззолоченные зеркала и изнемогая от казенной пошлости ампира, -- но именно в этих интерьерах произносятся хрестоматийные монологи.

Антураж празднует победу над текстом. Грубая логика кинематографа -- картинок должно быть много и поярче -- торжествует над сценической поэзией, меняя словесные перлы на слащавые кадры. Чудесные в своей необязательности риторические выкрутасы теряют райский блеск, потому что Брана с настойчивостью начинающего -- кажется, эта неуклюжая повадка так и не оставит его, сними он хоть полсотни фильмов, -- тщится каждую метафору реализовать на экране.

В результате на белой простыне нам предстают и папаша Фортинбраса, и какая-то фрейлина при нем, и собачонка при фрейлине, словом, все те призраки, что танцевали на полях шекспировского воображения, пока он гнал свой текст к гибельному концу. Отличайся эти иллюстрации к "Гамлету" хоть каким-то визуальным своеобразием, и самым яростным фанатам Мельпомены пришлось бы стушеваться перед нахальной десятой музой. Однако они на диво невыразительны -- просто академическая киноживопись, сухая и безжизненная.

Сполохи шекспировских метафор сменяются тщательно раскрашенными иллюстрациями к хрестоматийному сюжету. Любой монолог норовит превратиться в наглядное пособие. Глаз, утомленный обилием действующих лиц и разнообразием интерьеров, замыливается так, что уже не отличает Гекубу от Гертруды. Воображение безмолвствует. Получившееся действо занудно, как многостраничный фрейдовский комментарий к еврейскому анекдоту.

Понятно, что знаменитых шекспировских "характеров" -- фикция, сочиненная романтиками и обеспечившая почтенную традицию постановки Барда -- в фильме Брана не осталось. Им просто негде развернуться. Звезды, в изобилии собранные режиссером, торопятся наиграть лицом, пока не отвернулась немилосердная камера. Им страшно некогда.

Жерар Депардье играет Рейнальдо -- если кто не помнит, это слуга Полония, которому велено следить за Лаэртом, отправившимся в заморский вояж. Шекспир дал ему полдюжины реплик, из которых самая значительная -- "Совершенно верно." Дама Джуди Денч, священное чудовище британской сцены, появляется в кадре на две секунды, чтобы прокричать что-то невнятное в роли страдающей Гекубы.

Толчея самых дорогих актеров мира на съемочной площадке приводит на ум недоброй памяти опусы Саша Гитри, гибельный размах операторской работы напоминает о бондарчуковских сагах. Торжество красивой посредственности закономерно выражается в том, что все начинается с "четырех капитанов" и ими же заканчивается. Массовка здесь главный герой -- напомаженный, разукрашенный, в аксельбантах, все они красавцы, все они таланты, все они гамлеты.

Особенно грустно то, что такой "Гамлет" -- простодушный, богатый и правильный -- сам того не зная, работает на весьма модную в последнее время постструктуралистскую идею, кратко сформулированную ее создателем Гэри Тэйлором: "Шекспир -- это черная дыра." Суть ее в следующем: на протяжении последних столетий монстр по имени Шекспир присваивал все достижения человеческой культуры, мимикрируя под образ творца, наиболее почитаемый в ту или иную эпоху, и впитывая в свои жалкие пьесы все богатство культурных ассоциаций, которыми щедро снабжали его пылкие почитатели -- от Гете до Питера Брука. Текст "Гамлета" сегодня -- это меланж художественных приемов и образов, сочиненных в европейском искусстве с 1616 года. Сквозь легендарные тексты самовыражается время -- создатель же этих пьес словно и не причастен к своей посмертной славе.

Навороченное кино Брана -- печальное свидетельство того, как трудно прорваться сквозь толщу культуры к тому сверх-тексту, который является ее основанием. И как приятно подавать Шекспира через ампир, с детской расточительностью умножая сущности.

Виктория Никифорова