Эраст Гарин

Рыцарь веселого образа

В 1947 году Эраст Гарин снимался в роли короля в фильме «Золушка». Во время съемок он куда-то исчез – вместе с мантией и короной. Снарядили экспедицию на поиски артиста. Но найти его удалось только тогда, когда из павильона «Пиво-Воды», расположенного совсем рядом со съемочной площадкой, донесся пьяный нестройный гвалт: «Здоровье короля!» Там и квасил его величество со своими подданными.

Пик славы Эраста Гарина пришелся на конец 20-х годов. В 1921 году он, 19-летний красноармеец из Рязани, сумел пробиться в Москву и поступить в студию знаменитого режиссера Всеволода Мейерхольда. Не прошло и трех лет, как он уже играл в нашумевшем спектакле «Д.Е.» семь ролей сразу. Мейерхольд относился к нему с уважением, называл его «министерская голова» и даже поначалу позволял подрабатывать на стороне – делать «живую газету» в родном гарнизонном театре Рязани.

В театре Гарин познакомился с начинающим композитором Шостаковичем, известным поэтом Маяковским, молодым режиссером Эйзенштейном и прочими звездами советского искусства, которых Мейерхольд притягивал как магнитом. Там он встретил Хесю Локшину, с которой прожил до самой смерти. Из них получилась типично опереточная парочка: властная, строгая Локшина и суетливый романтик Гарин были очень похожи на Пеликана и его жену из «Принцессы цирка». Но главная встреча его жизни произошла на читке «Мандата», пьесы, которую принес в театр ее автор, начинающий драматург Николай Эрдман.

25-летний Эрдман был широко известен в узких кругах, как дон-жуан, поэт, друг Есенина, азартный игрок и сочинитель маленьких эстрадных скетчей. «Мандат» был первой его полнометражной пьесой. Впечатление от нее оказалось оглушительным. В театре Мейерхольда была такая традиция – отмечать во время спектакля реакцию публики: когда люди смеются, когда хлопают, когда уходят из зала. Так вот, во время спектакля «Мандат» зал смеялся и хлопал каждые четыре минуты.

Этим театр был обязан не только режиссерскому гению Мейерхольда, но и авторской манере чтения, которая сама по себе разила наповал. Когда Эрдман читал свою пьесу Станиславскому, тот смеялся так, что каждые двадцать минут приходилось делать перерыв: «Погодите, сердце не выдержит,» -- задыхался классик. Когда Эрдман читал «Мандат» в театре Мейерхольда, прославленные актеры, знатоки театра, записные остряки, составлявшие его труппу, хохотали так, что уборщица в фойе крестилась: «Что ж это делается-то, оссподи?! Убивают их там, что ли?» Убийственно смешные диалоги Эрдман подавал очень отчетливо, сухо и без эмоций. Он немножко заикался и умело использовал это заикание, чтобы подчеркнуть очередной каламбур. Через несколько дней после читки весь театр Мейерхольда говорил голосом Эрдмана, одевался как Эрдман, острил как Эрдман и заикался, как Эрдман.

С самого начала стало ясно, что «Мандат» будет хитом. Главная роль в такой пьесе была бы сказочным подарком для любого актера, но все полагали, что Мейерхольд отдаст ее Игорю Ильинскому. Но именно в это время отношения главрежа с его главным комиком осложнились: Ильинский много играл на стороне, часто снимался и уход его из театра был вопросом времени. И вот однажды на лестнице, ведущей за кулисы, Гарин столкнулся с Мейерхольдом и услышал невероятное: «Будешь играть Гулячкина!»

Гарин просто заболел Эрдманом. Он так старательно воспроизводил его манеру речи, походку, выражение лица, что мало-помалу стал похож на него до неотличимости. На старых фотографиях видно, что автор и его актер совсем не похожи, но в жизни их путали регулярно. Преклонение Гарина перед Эрдманом было каким-то дон-кихотовским. Когда драматурга за анти-советские басни сослали в Сибирь, Гарин поехал к нему как жена декабриста. Собрал «багаж» -- сверточек в газете – и отправился в дорогу, занявшую больше двух недель. От Красноярска до Енисейска летел на крошечном открытом двухместном самолете. Перед взлетом летчик пнул крыло ногой и рявкнул: «Ну так твою распротак, последний раз летит!» Виртуозный матерщинник, Гарин всегда воспроизводил слова летчика без купюр, но стыдливые мемуаристы их не записали.

Открыв дверь и увидев перед собой Гарина, Эрдман обомлел: «И этого сослали!» Но Гарин объяснил, что просто заехал в гости. Сели за стол, открыли бутылочку, поговорили. Вдруг Гарин увидел в окошко гидроплан: «Ну пойду, попрошусь с ними в Москву.» Через пять минут его уже в избе не было. Спустя несколько лет, в Москве Эрдман спросил его: «отчего вы, Эраст, пробыли у меня всего полчаса?» -- «Да я побоялся помешать вам, Николай Робертович. Смотрю у вас бумага чистая лежит, карандаши отточенные.»

С той же рыцарской преданностью Гарин относился и к Мейерхольду. В письмах к жене он мог назвать своего учителя «старым бараном», но по сути был предан ему больше записных льстецов. Разлад Мастера с Ильинским оказался недолгим, и когда начались репетиции новой комедии Эрдмана «Самоубийца», режиссер решил отдать главную роль Ильинскому, а Гарину оставил третьестепенного персонажа. Обычно после такого актеры уходят, но Гарин остался. В конце 20-х он стал лирическим alter ego самого Мейерхольда, сыграв Чацкого в «Горе уму» и Хлестакова в «Ревизоре». Если Ильинский откровенно подражал Чаплину, то Гарин работал в стиле Бастера Китона – комика без улыбки. Он умел добиваться сногсшибательных комических эффектов, совсем не хлопоча лицом. Это позволило ему стать блестящим киноактером, но и в кино Гарин продолжал дружить не с «теми» людьми и снимался до обидного мало.

Гарин был последним, к кому в 1938 году пришел Мейерхольд перед арестом. Его театр уже был закрыт, режиссер ясно осознавал, что его ждет тюрьма и расстрел. Когда поздно ночью Мейерхольд ушел, Гарин подошел к окну и в последний раз увидел своего учителя: тот шел сквозь тьму, а дорогу ему перебегали две крысы. В отличие от многих мейерхольдовцев, Гарин сумел не отречься от своего учителя и ни разу не участвовал в «проработках» Мейерхольда.

Гибель Мейерхольда переломила судьбу Гарина. Великие театральные роли остались в прошлом. Гарину оставалось только подхалтуривать в кино. Но пройдя выучку у Мейерхольда, он привык работать не за страх, а за совесть, и каждую роль в заурядной комедии превращал в небольшой шедевр. Его Жених в «Свадьбе» по мотивам чеховской пьесы был страшен почти так же, как его Хлестаков. Гарин играл свою главную тему – метаморфозу маленького человека, который в 19-м веке считался душкой, униженным и оскорбленным, а в 20-м веке превратился в человека с ружьем.

В 40-е годы маленький человек Гарина подался в короли. Переехав в Ленинград, Гарин подружился с замечательным сказочником Евгением Шварцем и переиграл чуть не всех королей в его пьесах. Первым стал Король из «Золушки». Этот добрый дядюшка явился на экран словно из рождественской сказки до-советских времен. Он был остроумен, грациозен и совершенно не выдержан идеологически. В эпоху оттепели пришел черед нашего «великого диктатора» -- Каина 18-го. А в 1965 году Гарин вышел на экран с коронной репликой: «Я король, дорогие мои!» Короля из «Обыкновенного чуда» он сыграл за десять лет до Евгения Леонова.

В 40-50-е годы Гарин ушел в себя. На репетициях он держался особняком, со съемочной группой не тусовался, выпивать предпочитал с простыми забулдыгами. Но, как и Эрдман, Гарин никогда не позволял себе жаловаться на судьбу и разыгрывать трагедию. Стоило ему нанести грим, прищуриться и ухмыльнуться, как вся съемочная группа ложилась от смеха. «Я просто не могла с ним сниматься, -- вспоминала Алла Ларионова, сыгравшая с Гариным в фильме «Ведьма». – Я как только смотрела на него, начинала смеяться. Режиссер выгонял меня со съемочной площадки: «Ты не артистка». Но на Гарина невозможно было без смеха смотреть: грязная заплетенная косица, удивленные глаза. Как только он произносил: «Ведьма ты», - никто в группе не выдерживал, все смеялись, смахивая слезы. Он же сидел с самым серьезным видом. Он вообще необщительный был. Не любил разговаривать».

Разговаривать ему было, в общем, не о чем. Великий артист разгромленного театра, он не находил особой радости в кинохалтуре. Его лучшие роли -- трагический, жертвенный Чацкий, демонический Хлестаков -- казались обреченными на забвение. Одно упоминание о них могло принести большие неприятности. Но Гарин не жаловался. Он шутил.

Тут вашего автора подстерегают проблемы. Остроумие Гарина было весьма своеобразным. Все мемуаристы, вспоминая свои с ним встречи, сгибались пополам от смеха, но никто не рисковал дословно передать густо пересыпанные матом хохмы, которые постоянно выдавал их любимец. «Он же постоянно анекдоты рассказывал, -- смущенно хихикал оператор «Золушки» -- да какие! Я бы парочку вспомнил, но... как - то неудобно вслух их произносить». Общее представление об его репризах могут дать слова его друга Эрдмана. Эрдмана как-то в очередной раз прорабатывали за анти-советчину. Ему надоело слушать, он встал, а перед тем, как уйти, попросил своего соавтора Вольпина: Михаил Леонидович, пошлите, пожалуйста, этих господ на х…»

Второе дыхание Гарина открылось сразу после ХХ съезда. В 1956 году, в самом начале оттепели Гарин, ставший руководителем театра Киноактера, всеми правдами и неправдами сумел добиться разрешения на восстановление «Мандата» в постановке Мейерхольда и посвятил спектакль памяти Мастера. Он сам сыграл там главную роль, и вся Москва ломилась в театр, чтобы посмотреть чудом выживший, легендарный спектакль. Гарин вместе с Эрдманом восстановили связь времен: именно от них узнавал Юрий Любимов, как выглядели мизансцены Мейерхольда. Они принимали живейшее участие в создании театра на Таганке. Гарину удалось невозможное – донести до потомков навеки, казалось, утраченную театральную традицию.

Впрочем, в 70-е годы Гарина начали потихоньку забывать. Он принимал это с достоинством. А когда его приглашали озвучивать мультфильмы, работал над ролью в десять строк с таким же тщанием, с каким когда-то отделывал реплики своего Чацкого, с замиранием сердца ожидая крика Мейерхольда «Хор-рошо!» Его маниакальной работе над ролью мы обязаны таким шедевром, как ослик-скептик Иа-Иа из мультфильма «Винни Пух и день забот». «Впрочем, удивляться не приходится,» -- вздыхает Гарин, словно подводя черту под своей горькой и славной жизнью.

Виктория Никифорова