Игорь Ларин

Убить "Чайку"

Создатель и премьер театра "Монплезир" дал единственную гастроль в Москве. Игорь Ларин дал почувствовать нам, как мы ненавидим "Чайку", и за это ему спасибо. Тексты "устают" так же, как несущие конструкции мостов и небоскребов. Удивительно, что чеховские пьесы, написанные на заре века режиссуры и нещадно интерпретировавшиеся на протяжении столетия, еще не дематериализовались в тишине архивов. Еще удивительнее то, что, завидев слово на букву "Ч", жирно напечатанное на афише, мы не бросаемся стремительно прочь. Впрочем, нам есть оправдание -- мы надеемся на Ларина.

Верный своей мании вытаскивать на сцену весь сор, из которого выросли классические цветы, и заваливать их этим сором густо-густо, -- Ларин не подводит. Он наудачу выхватывает из "Чайки" первые подвернувшиеся реплики, пробует их на вкус и, подавившись многоточием, выплевывает в зал. Люди, львы, орлы и куропатки летят со сцены, унесенные потоком его больного сознания. Пьеса разрушается на глазах, а мы с детской радостью следим за этим процессом.

Мало-помалу из изжеванных сотнями ртов строк материализуются два символа -- вечная женственность, которую представляет народная артистка России Галина Карелина, и творческая психея в исполнении Игоря Ларина. Женственность бьется в припадках, заводит глаза и заламывает руки, нежная душа артиста, истерзанная неутолимым нарциссизмом, не уступает ей по части чувствительности. Но главным в этом бредовом диалоге становятся, конечно, разборки с Чеховым.

Ненависть к классическому тексту позволяет Ларину отыграть свой сквозной сюжет -- ненависть лицедея к своему ремеслу. Он от собственной игры мучается похлеще, чем Тригорин от своего сочинительства. Кажется, что он случайно или по чьей-то злой воле оказался на сцене -- точке суши, где не дано оставаться самим собой. И единственное, что ему остается, -- это издеваться над драмой, попавшей в его руки, беззастенчиво перевирая привычные интонации, последовательно вытравляя любой сантимент и разъедая знакомые фразы соляной кислотой своей иронии.

Этот способ сценического существования -- перпендикулярно тексту, наперекор всем привычным подтекстам -- достаточно высоко котируется на сегодняшней актерской бирже. Отчаянное фиглярство, не нуждающееся в любви почтенной публики, -- это естественный, сам собой напрашивающийся ответ тому сладкому стилю "театра-праздника", который так любят в последнее время отечественные звезды. Пока в разнообразных бенефисах мастера сцены будут строить глазки публике, демонстрируя ей наработанные за трудовую жизнь штампы, эта нигилистская традиция one-man-show обречена на успех.

Ларину отлично удался спектакль Кости Треплева. Огромные чайкины крылья, которыми он упоенно размахивает над партером, опереточный стрекозиный костюм на Мировой Душе и завывания уэбберовского Призрака -- это и есть "новые формы" в представлении киевского мещанина. Правда, я не совсем понимаю, сознательно ли Ларин втискивает столько кича в единицу сценического времени, и подозреваю, что он любит эту попсу искренне -- вовсе не позируя.

Характерно, что, делая репертуар "Монплезира", Ларин всегда запаздывает: Вертинского он исполнял, когда тот, официально признанный, уже застыл памятником самому себе; "Буратино. Большая жизнь" играл в память Петра Алейникова, когда ностальгия по "Трактористам" стала общим местом, а "Трактористы-2" -- почти классикой. Сегодня он работает под аккомпанемент пропыленных хитов Тома Уэйтса: семь лет назад столичная арт-тусовка рыдала над его распевами, а сейчас про дядюшку Тома пишет "ТВ-Парк".

Но несмотря на эту провинциальность, ставшую уже его фирменным знаком, Ларин по праву наслаждается званием модного актера. Критики его любят, не могут не любить. Писать о нем -- одно удовольствие. Его стиль -- играющий подтекстами, вечно на что-то намекающий, нарочито усложненный -- укладывается в прокрустово ложе любой концепции, его работы так и напрашиваются на многословную рефлексию. Порой кажется, что эту идеальную концептуальность Ларину приходится искупать некоторой скованностью манеры и любая непредсказуемость ему заказана.

Но стоит вспомнить, как он отрывался под Уэйтса -- накокаиненный творец со стеклянным взглядом за дешевыми темными очками, цветок зла, хиреющий на нашей бедной почве, -- и все претензии отпадают.

Виктория Никифорова