п»ї
Главная
РђСЂС…РёРІ
    РЎРїРµРєС‚акли
    РёСЃС‚РѕСЂРёРё
    С„ильмы
    Р»СЋРґРё

Михаил Левитин

Триумф воли

Режиссер Левитин -- это одесский дядюшка, который вваливается среди ночи в столичную квартиру, занимая собой все ее скудное пространство, наполняя коридоры разноголосьем Привозных баек и запахом свежезасоленных бычков. К нему невозможно привыкнуть: у подавляющего большинства критиков он вызывает стойкое раздражение, за которым, правда, кроется какая-то загадочная привязанность. Театральная общественность приходит на каждую премьеру "Эрмитажа", чтобы потом поморщиться и сказать: "Боже, какой ужас! Как всегда!"

Левитина всегда слишком много. Его неуемная энергия рвется наружу, превращая постановки в трехчасовой кавардак -- иногда забавный, но чаще -- безбожно затянутый. Его актеры кричат, как голодные чайки. Его мизансцены рвутся в зал, норовя заключить в потные объятия партер. На спектаклях "Эрмитажа" ни на секунду нельзя забыть о присутствии невидимого кукловода, который дергает за ниточки своих артистов и c расчетливостью сумасшедшего организует общую истерику на сцене. В последнее время он любит выходить на сцену собственной персоной, чтобы публика не позабыла, кто здесь главный.

Левитин вечно таскает за собой многочисленных родственников, бедных и не очень, и шумно их опекает. Репертуарная политика "Эрмитажа" служит тому, чтобы выуживать из Леты забытых авторов с их недописанными пьесами. Левитин страшно гордится тем, что еще до перестройки открыл обэриутов -- и действительно, задолго до мрачноватых постановок Хармса и Введенского в "Театральных мастерских" его простодушный "Хармс! Чармс! Шардам!" смог очаровать не только детей младшего школьного возраста, но и их интеллигентных родителей.

Правда, потом Левитин пошел на поводу у модного философствования на темы обэриу и сделал более затейливый и менее удачный "Вечер в сумасшедшем доме" по черновикам Введенского. А еще была и безнадежно провалившаяся затея с воскрешением недописанной пьесы Бабеля "Мария". И -- самое неприятное -- у Левитина в конце концов появилась страсть записывать в бедные родственники тех, кто в этом вообще не нуждался, -- Гоголя, например, или Достоевского. В любом классике он торопливо отыскивал какую-нибудь странность и тут же записывал его в пятую колонну чудаков, которая должна была противостоять сплоченным рядам официального искусства.

Нечего и говорить, что с разрушением официальной иерархии культуры Левитину стало нечего делать. Но он, похоже, так этого и не заметил. Стилистически отыгрывая неизжитую провинциальность, пытаясь преодолеть комплекс второго режиссера, много лет терзавший его печенку, он продолжает носить маску дилетанта, словно корону Российской империи.

Тем не менее мы его любим. Порой он, как одесский дядюшка, умиляет как раз теми недостатками, от которых обычно мы готовы лезть на стену. Его наивная растиньяковщина, его беззастенчивое наслаждение своей властью над игрушечной сценой таковы, что за одну наивность самовлюбленности ему можно многое простить. Так мы прощаем Радзинскому, соловью телеэфира, его клоунские интонации, лишь бы слышать этот срывающийся от ораторского азарта высокий голос.

Но дело не только в доморощенной психологии. Очень редко, каким-то чудом Левитину удается переплавить руду своих комплексов, страхов, предрассудков в чистое золото театральной поэзии. Тогда за его тщательно выпестованными чудачествами открывается видение какого-то необыкновенного театра, манящее и неуловимое, как сон. Под это видение трудно подвести идейную базу, его вообще трудно описать. Просто кто-то за кулисами тренькает на разбитом фортепьяно, да пыльный мрак сгущается по углам сцены, да какое-то существо выскакивает чертиком из табакерки, выкрикивает сиплым фальцетом свою реплику и исчезает, словно его и не было. Занавес летает крыльями заблудшего ангела, влюбившегося в Талию.

Так было в "Нищем, или Смерти Занда" -- культовом спектакле "Эрмитажа". Среди моих знакомых, прожженных театралов, не верящих ни в Някрошюса, ни в Васильева, есть люди, по восемнадцать раз ходившие на "Нищего". Похоже, здесь Левитин смог чуть ли не единственный раз воплотить свое чистое, незамутненное рефлексией, совершенно детское представление о природе театра. Его "Нищий" -- воплощение отлаженной машины спектакля, работающей мерно и таинственно, под шорох перелистываемых страниц рукописи, под аккомпанемент старого танго. Неважно, что произносят люди на сцене, безразлично, кого они играют и как это все соотносится с жизнью снаружи. Есть лишь этот загадочный ритм выходов-уходов, слез и смеха, танцев и скандалов. В эти моменты материя спектакля истончается до неразличимости, бутафория обретает призрачность, актеры -- бесплотность. Кажется, мигни -- и этот мираж рассеется в пыль и скуку. Но он сохраняется.

Что-то похожее случилось и на премьере "Безразмерного Ким-танго", которую Левитин поставил к 10-летию своего театра. Опять-таки, "о чем" этот спектакль -- рассказать нельзя, вся его прелесть -- в полной бессюжетности и вопиющей бессмысленности. Артисты ходят по сцене, строят глазки публике и распевают на надрывный кимовский мотивчик невозможно дурацкие слова. Время от времени появляются пингвины, индейцы, Любовь Полищук в красном платье и главреж в очках. Все подтанцовывают танго, иногда переходя на гопак и семь-сорок. Публика аплодирует в такт. Нервная веселая дрожь пронизывает воздух сцены. "Не надо, я умоляю вас, не надо", -- стонет актер. Я не знаю, как его зовут, и мне все равно.

"Ким-танго" -- это праздник массовки, твердо постукивающей каблуками, блестящей глазами, кокетничающей со своим зрителем. Что естественно. У Левитина, с упоением играющего в Карабаса-Барабаса, всегда были трудные отношения со своими премьерами. И Любовь Полищук, и Евгений Герчаков, и Виктор Гвоздицкий, немало работавшие в "Эрмитаже", сыграли свои лучшие роли за пределами особнячка в Каретном ряду, вне хитроумных мизансцен, превращавших их в виньетки на полях режиссерской концепции. Сейчас премьеров у Левитина нет, спорить ему не с кем, и "Безразмерное Ким-танго" доказывает, что этот режим вполне благоприятствует его творческой манере.

Левитинская жизнь в искусстве -- это череда прорывов: из провинции в столицу, из вторых режиссеров -- в главные. Это чистый триумф воли -- в том числе к собственному promotion. Сегодня, празднуя именины его жаркого сердца, мы радуемся тому, что правильное сочетание настойчивости и таланта способно приносить плоды. Порой кислые, но иногда -- райские. Вроде "Безразмерного Ким-танго".

Виктория Никифорова