п»ї
Главная
РђСЂС…РёРІ
    РЎРїРµРєС‚акли
    РёСЃС‚РѕСЂРёРё
    С„ильмы
    Р»СЋРґРё

Сергей Параджанов

Человек-праздник

Сергея Параджанова прославили гениальные фильмы. Но величайшим его произведением стала его биография - праздник длиною в жизнь.

Человек-театр, человек-оркестр, человек-катастрофа -- все это о Параджанове. Друзьям он напоминал древнегреческого бога - фантастический его облик и манеры пристали разве что Зевсу под хмельком, но никак не советскому гражданину. Даже рост его, как заметил с удивлением Вениамин Смехов, соответствовал древнегреческой мере длины под названием "оргия".

Детство Параджанова - это рай, только не стерильный, набоковский, а языческий, роскошный, жуткий, словно дворец из "1001 ночи". Его отец - потомственный антиквар - был одним из самых богатых людей дореволюционного Тбилиси. Злые языки поговаривали, будто, кроме антикварных магазинов, он держал публичный дом под названием "Семейный уголок". После революции "уголок" прикрыли, но торговать антиквариатом отец не перестал. Жили по-прежнему богато. Каждый день отец доставал из сундуков очередную бесценную шубу, накидывал ее матери на плечи и гнал ее на крышу - проветривать мех. Сергей, родившийся в 1924 году, играл полудрагоценными камнями в пристеночек. Но быть богатым было опасно. Каждые несколько лет отца арестовывали и судили за "спекуляцию". Он отсиживал - немного, несколько лет - и возвращался. Потом за ним приходили опять. В доме регулярно были обыски. Позднее Параджанов уверял, что, когда он был маленьким, отец перед обыском заставлял его глотать бриллианты. Потом родители часами ждали, когда камни выйдут наружу. Из-за этого мальчик часто пропускал школу.

Отец хотел, чтобы Сергей тоже стал антикваром. Сын нарушил традицию, но страсть к драгоценностям осталась у него на всю жизнь. Спустя полвека, сидя в лагере, Параджанов из кефирных крышечек мастерил "старинные" дублоны и цехины.

Вместо того, чтобы продолжать славные семейные традиции, Параджанов поступил в институт инженеров железнодорожного транспорта. Быстро понял, что это не его, и поступил одновременно - на вокальное отделение Тбилисской консерватории и в хореографическое училище при оперном театре. Перевелся в московскую консерваторию. Наконец, в 1951 году поступил во ВГИК. Параджанов начинал учебу у Сергея Савченко, а после его смерти доучивался у украинского классика Александра Довженко. Естественно, по окончании ВГИКа он был распределен в Киев и начал снимать на киностудии Довженко бесцветные неинтересные фильмы вроде "Первого парня" и "Цветка на камне". Это были рутинные образцы соцреализма. Только в 1966 году на экраны вышли "Тени забытых предков" и на свет появился тот Параджанов, которому суждено было войти в историю мирового кино. В этой романтической мелодраме он впервые попробовал слить воедино живопись и кино, организовать пространство кадра как пространство картины. "Тени" вышли в зарубежный прокат и получили за границей около 30 призов разного калибра. Это было первое достижение Параджанова в кино. Но его работы над другим гениальным творением - своей жизнью - были уже в разгаре.

Именно в Киеве началась легенда под названием "Параджанов". Как-то в Киеве он праздновал свой день рожденья. Шел по улицам и каждого встречного знакомого звал к себе домой праздновать. Пришло человек сто. Двадцать из них с трудом уместились в крошечной квартирке. Остальных Параджанов, ни на минуту не задумавшись, рассадил на лестницах - с первого по пятый этаж. Лестницы устлал коврами. Гостям раздал старинные столовые приборы и хрустальные бокалы. Сам загрузился в лифт и стал ездить с этажа на этаж. Двери открывались, Параджанов говорил тост, гости, хохоча, чокались. Двери закрывались, Параджанов ехал дальше. А накануне этого дня рождения - или другого? неважно - биография Параджанова, словно миф, пренебрегает датами - маэстро придумал вот что. Слепил из глины свой бюст - большелобый, бородатый - и вместе с друзьями затащил его а крышу какого-то официального здания - то ли горкома, то ли местного МВД. Со студии Довженко принесли большой прожектор, подсветили бюст. И еще много месяцев голова Параджанова снизу вверх смотрела на киевских обывателей. А что? Большой лоб - как у Ленина. Борода - как у Маркса. А раз подсвечено прожектором - значит "наверху" разрешили.

После "Теней" Параджанов задумал снять "Киевские фрески" -- сюрреалистический этюд о Великой Отечественной войне. Напуганное начальство ему запретило. Автор "Теней", которыми восхищались Феллини и Годар, Бергман и Куросава, остался без работы. За последующую четверть века Параджанов сумел снять только четыре полнометражных фильма. Избыток гениальности, не находящий выхода на съемочной площадке, выплескивался в жизнь.

Параджанов славился своими празднествами. Однажды он умудрился пригласить в свой тбилисский дом весь театр на Таганке, приехавший в Грузию на гастроли. Грандиозный прием во дворе двухэтажного дома. Вино, песни, фантастические игрушки и коллажи на ветвях старого дерева, царские подарки всем гостям. Много повидавшие таганцы были потрясены. А друзья Параджанова недоумевали: он вроде не слишком любил спектакли Любимова, мало что из них видел. Зачем ему это? Но ответ прост. Для Параджанова этот прием был спектаклем, которым он хотел ошеломить конкурентов и коллег с Таганки. Он дал им бой - театральный бой - на своей территории и выиграл его безусловно. И никто - только может быть, старый друг Давид Боровский - не знал, что из этого огромного дома, разукрашенного как дворец, Параджанову принадлежал разве что крошечный кусочек жилплощади с койкой и столом. Как джинн из "1001 ночи" он за одну ночь возвел это великолепие, и даже профессиональные актеры не догадались, что это всего лишь декорация.

Для него вся жизнь была бесконечным театральным состязанием. Он был драматургом, актером, постановщиком - и все это в одном лице. Это граничило с безумием, но он не мог остановиться. От этого - его сумасшедшая неадекватность, его дикие эскапады, раздражавшие друзей и родных. Сегодня он мог встать и прилюдно произнести пламенную анти-советскую речь, завтра - пламенно просоветскую. Его окружение сходило с ума. Несколько раз его с трудом отбивали от уголовного преследования. Потом - перестали и пытаться. На судах Параджанов то пытался одеть милиционера Наполеоном, то клялся в верности Ленину. И никто - среди ошеломленной толпы его зрителей - не понимал, что любая ситуация для него - это мини-спектакль. Бросаясь в него, он надевал первую попавшуюся маску и начинал лицедейство.

В 1973 году он в интервью датской газете сморозил, что его пытались соблазнить - не идейно, а сексуально! - несколько десятков членов ЦК КПСС. Звучит, как ноздревский анекдот, если бы Ноздрев был гомосексуалистом. Но члены ЦК обиделись всерьез. На Параджанова завели дело. "Пришили" гомосексуализм и отправили на пять лет в лагерь под Винницей. "Сыро. Кожа на ногах в плесени и волдырях. Часто пухну от голода," -- писал он из лагеря племяннику. Чтобы вызволить Параджанова из лагеря, обожавшая его Лиля Брик мобилизовала всю мировую общественность. Наконец, с помощью Луи Арагона, его удалось вытащить на год раньше срока.

Но не прошло и трех лет, как Параджанов уже кричал со сцены театра на Таганке: ""Юрий Петрович, (имелся в виду Любимов) вы сильно не расстраивайтесь. Если вас за этот спектакль ("Владимир Высоцкий") выгонят с работы, то вы не пропадете. К примеру, я уже несколько лет сижу без работы и - ничего. Живу, как видите. Правда, мне помогает сам папа римский. Он мне посылает мне алмазы, а я их продаю…"

Власти вынуждены были "отреагировать". К тому времени Параджанов жил в Тбилиси, и расследовать дело о спекуляции алмазами папы римского было поручено грузинской прокуратуре. Алмазов не нашли, зато обвинили Параджанова в даче взятки театральному институту: вроде бы он подарил экзаменатору кольцо с бриллиантом, чтобы пропихнуть на режиссерский своего любимого племянника Гарика. Племянник свидетельствовал против него в суде. Параджанов до конца жизни не смог простить его. Но на этот раз ему повезло - за режиссера вступился сам Шеварднадзе, и Параджанов получил только пять лет условно. Ему даже зачли девять месяцев в КПЗ, которые он отсидел до суда. Вскоре после суда ему, как ни странно, удалось получить работу на "Грузия-фильм". Там он снял свой шедевр "Легенда о Сурамской крепости" -- историю о князе, замуровавшем себя в основании крепости, чтобы та стояла вечно. Племянник же поступил в институт и отучился на режиссерском факультете. Недавно он снял документальный фильм о Параджанове "Я умер в детстве", показал его на Каннском фестивале-2004 и получил приз.

Что бы ни случалось с Параджановым, ничто не могло поколебать его веру в то, что именно он является хозяином и распорядителем действа под названием "жизнь". Тюремная койка и партийная трибуна, съемочная площадка и собственная квартира, -- все казалось ему декораций его спектакля. Даже на зоне сознание своего верховенства его не покидало. Даже плача перед лагерным начальством, он оставался Зевсом - демиургом, создавшим этот небольшой забавный мир с овчарками, вохрой и уголовниками. Отплакавшись, он шел в свой угол и гвоздиком выдавливал на кефирной крышечке профиль Пушкина. Через десяток лет эта крышечка попала в руки Федерико Феллини. Феллини заказал отлить ее серебряную копию. Так получилась медаль, которой до сих пор награждают лучшие фильмы на кинофестивале в Римини.

Из украинской зоны он привез восемь сценариев и триста альбомов зарисовок. Это - не считая работ своих сокамерников. Потому что Параджанов не мог творить в одиночестве. Он включал в этот процесс всех. Своего сокамерника, убийцу, он умолял написать портрет. "Я не могу нарисовать портрет, -- сказал убийца. -- Могу только ногу." "Никогда не забыть мне той невероятной ступни, словно мастером Высокого Возрождения, словно самим Леонардо нарисованной!" -- восхищался потом столичный искусствовед.

Понятно, что жить с таким человеком было невозможно. Любой мемуарист, отдавая Параджанову должное, не может забыть и горьких незаслуженных обид. Друзья вспоминают его черное злословие, знакомые - царские подарки, которые он, подарив, мог на следующий день забрать обратно. Его обвиняли в предательстве, лицемерии, всех смертных грехах. Друзья ссорились с ним на всю жизнь. Один из них на вопрос "что такое зло?" ответил "Зло - это Параджанов". Сестра так и не смогла ему простить инфернальный хэппенинг, который он устроил на похоронах ее мужа, парикмахера. Параджанов загримировал покойника под императора Фердинанда, нарумянил его, закрутил усы, вложил в одну руку - гранат, в другую - горящую свечу и назвал гостей. Те чуть в обморок не попадали. Вторая жена Параджанова, белокурая красавица Светлана Щербатюк, не вынеся его чудачеств, ушла от него после шести лет брака и забрала с собой сына.

Первой жене "повезло" больше. Она вышла замуж за Параджанова еще в Москве. Это была история, достойная индийского кино. Он был студентом ВГИКа, она - продавщицей в парфюмерном отделе ЦУМа. Татарка, родом из Молдавии, она поразила его сказочной красотой. Но вскоре после их свадьбы приехали ее братья и потребовали, чтобы Параджанов заплатил за жену выкуп. Он написал отчаянное письмо отцу в Тбилиси. Но старший Параджанов был сердит на сына за то, что тот изменил их семейному призванию, и денег не прислал. Не дождавшись выкупа, братья сбросили жену Параджанова под электричку.

Власти его, естественно, не любили еще больше. Как можно терпеть подчиненного, который всерьез мнит себя демиургом? Из всех замыслов Параджанова в полной мере ему удалось реализовать разве что "Ашик-кериба" -- упоительную любовную легенду, снятую им уже в конце 80-х - да "Легенду о Сурамской крепости". "Тени забытых предков" подверглись цензуре. "Киевские фрески" были запрещены к съемкам. Ленту "Саят-Нова", снятую им в Ереване, смонтировал Сергей Юткевич и выпустил под названием "Цвет граната". Параджанову не удалось ни снять "Демона" по Лермонтову, ни экранизировать "Бахчисарайский фонтан", ни закончить "Чудо в Оденсе", где роль Андерсена должен был исполнять Юрий Никулин.

Зато вещи любили Параджанова покорно и сладострастно. Они были его наложницами. Они позволяли делать с собой все, что он хотел. А он ни минуты не сидел спокойно, ненавидя неокультуренную, непреображенную жизнь. Он по-своему перекладывал фрукты в вазе, и складывал их в подобие лица. Церковной парчой он завешивал окна. Рытый бархат бросал на кресло и превращалось кресло -- в трон. Из лоскутков сочинял люстры, из колючей проволоки - скульптуры. Обожал цветы, но относился к ним безжалостно. Мог схватить ножницы и изрезать свежие, нежные ирисы - синие лоскутки лепестков нужны ему были, чтобы изобразить небо на коллаже. Все мемуаристы помнят его в окружении драгоценностей. Гранаты, бриллианты, рубины, изумруды, -- все так и текло сквозь его пальцы.

Вещам он платил любовью. Общительный, говорливый, любопытный, Параджанов, попав на антикварный рынок, преображался - замолкал, хмурился, не узнавал знакомых, всей душой стремясь в закрома. Там, под прилавками рылся часами. Торговался, обменивал, покупал, перепродавал. Он был маниакальным коллекционером. Недаром ему то и дело пытались пришить "спекуляцию антиквариатом".

В его фильмах очевидно, что вещи он любил куда больше людей. Снежно-белую овечью шкуру, ковер цвета засыхающей крови, серебряное ожерелье, драгоценный камень его камера рассматривает с нежным пристальным вниманием. Эти крупные планы словно приглашение к медитации. Вглядевшись в поверхность неживой вещи, мы можем увидеть ее судьбу, ее неповторимую личность. Вещи истинные герои фильмов Параджанова. Иногда кажется, что ему хотелось бы снять фильм, в котором вообще не было бы ни одного человека - только борьба стихий и метаморфозы предметов. Недаром он так мечтал экранизировать "Демона" -- существо иной природы хотелось ему воплотить на экране, все "слишком человеческое" его отталкивало. Для того, чтобы попасть в его кадр, человеческое лицо должно застыть, уподобившись вещи - вспомните, как неподвижен ангельский лик Софико Чиаурели в "Легенде о Сурамской крепости", как пристально, придирчиво рассматривает камера эти изукрашенные гримом, застывшие, словно маска, неумолимо правильные черты.

Режиссерский инстинкт помог ему преобразить все самые страшные события своей жизни. Но так и не помог пережить смерть любимой сестры. Из ее похорон Параджанов тоже устроил хэппенинг. Загримировал покойницу, организовал грандиозные поминки, нанял плакальщиц, придумал фантастически прекрасное убранство для гроба. Но через несколько месяцев после ее смерти о себе напомнило легкое, которое оперировали еще в тюремной больнице. Рак убивал быстро. Друзья отвезли его в парижскую клинику, где до него лежал Андрей Тарковский. Но за несколько дней до смерти Параджанов вернулся в Ереван. Он всю жизнь говорил, что родился в Тбилиси, работал в Киеве, а умирать собирается в Ереване. Так и случилось. Саму смерть он заставил работать по своему сценарию.

Кинематографические достижения Параджанова легко поддаются классификации и логично вписываются в историю мирового кино. Задолго до Питера Гринуэя Параджанов сумел скрестить живопись и кино и вывести странные, ни на что не похожие творения, где рамка кадра выглядела рамой картины. Его фильмы предсказали тот невероятный расцвет визуального ряда, которое авторское кино пережило в 80-е.

Но как классифицировать его безумную, прекрасную, невыносимую жизнь? Что останется от нее, кроме легенд, расцвеченных фантазией, сплетен, отравленных злостью? Как уловить, сохранить это гениальное творение, рассыпающееся в прах, тонущее в Лете? Полурассыпавшиеся коллажи, незаконченные картины, выцветшие фото, полузабытые воспоминания, -- вот все, что осталось от великолепного спектакля под названием "Параджанов". Что перевесит на весах вечности - эти осколки или несколько рулонов пленки с "Саят-Новой", "Ашик-керибом", "Легендой о Сурамской крепости"?

Виктория Никифорова