Главная
Пьесы
Проза
Статьи
Путешествия
Фото
Видео
Архив
Ленин с нами
Who am I

Подвиг

Легенда оказалась лажей. К этому неутешительному выводу пришел постоянный автор глянцевого журнала Макс Петров после четырех часов, проведенных в обществе аборигенов деревни Косые Вешки, и трех бутылок, распитых в их обществе. Источники врали наперебой. Опровергнуть их было некому - все свидетели давно откинули копыта. Единственного старожила, который мог бы хоть что-то вспомнить про подвиг лейтенанта Свисткова, развезло после первого стакана. Местные помоложе несли такую ахинею, по сравнению с которой фильмы про Рембо показались бы образцом реализма.

Будто бы в октябре 41-го младший лейтенант Свистков в полном одиночестве два дня держал в здешнем лесу линию обороны, прикрывая отход наших войск. Немцы бросали на него роту за ротой. Линия фронта дугой изогнулась вокруг непокорного лейтенанта. Главнокомандующий перегруппировывал войска. Гитлер волновался в Берлине. А герой без сна и отдыха продолжал строчить из пулемета. Из рассказов выходило, что патронов у него было припасено на год вперед. Дальше версии расходились: по одной, лейтенант, когда патроны все-таки кончились, обвязался гранатами и попер на немецкий танк, высланный против него одуревшими от ужаса фашистами. На резонный вопрос, как танк продрался сквозь лес, местные мычали туманно. По другой версии, лейтенанта захватили в плен, долго пытали и показательно повесили. Перед смертью он сказал: "Горите вы все огнем", и действительно, не прошло и года, как немцев вышибли из Косых Вешек, запалив деревеньку с помощью артиллерии. При этом, натурально, умалчивалось о том, что немцы аккуратно отступили заранее, а погорели при обстреле исключительно местные жители, до конца войны бедовавшие в землянках.

Ясно было, короче, что никаких подвигов лейтенант Свистков не совершал, и местная легенда просто бредовое порождение первобытной фантазии аборигенов. Воспевать было категорически нечего. Мог бы выйти из этой белиберды дивный стебный материал. Не хуже даже, чем Шурочкина статья про немецкого шпиона Гастелло. Макс и заголовок уже сваял: "Старожилы не припомнят."

Но увы, стеб уже не катил. Задолго до 9 мая под Свисткова было забронировано в максовом журнале два разворота, и их предполагалось заполнять отнюдь не шуточками. 250 строк 14-м кеглем надо было написать про подвиг младшего лейтенанта так, чтобы, прочитав материал, прослезились бы брокеры и дилеры, маклеры, риэлтеры и прочая целевая аудитория. На пути в Косые Вешки Макс, с трудом форсируя лужи на своем двухместном, с низким клирингом БМВ, развлекался, высчитывая причитающийся ему гонорар из расчета полтора доллара за строчку. Потом вычитал налоги. Все равно оставалось нормально. Если только фотограф не подгадит, развернувшись со своими фотками на полосу. И Макс с неприязнью косился на на молчаливого фотографа Лешу, который непрерывно копошился на пассажирском сиденье: то вынимал объективы, то проверял пленку, то поправлял ремни своей амуниции, то припадал к фляжке с коньяком.

Самое глупое - писать про Свисткова Макс напросился сам. Это был центральный материал, к дню Победы, и за эти четыре полосы в редакции шла долгая грызня. Лезла со своими опросами Танечка, собиравшаяся терзать всех своих знакомых вопросом "Стоит ли называть эту войну великой и отечественной?" Хотел еще Сергей Иванович дать трогательное интервью со своей соседкой, одинокой бабушкой, у которой, по слухам, он выцыганивал квартиру. Но Макс, после репортажа из подпольного борделя, слыл золотым пером и свою тему не упустил. Тем более, что заявка его действительно была уникальной. Про лейтенанта Свисткова, кроме него, не знал никто.

Лет десять назад, на семейном застолье дядя-охотник рассказал, как стрелял тетеревов рядом с деревней Косые Вешки и наткнулся в лесу на памятник Свисткову. Это был простой, едва отполированный кусок гранита. Счистив мох, дядя прочитал, что на этом самом месте сорок лет назад, прикрывая отступление своей части, погиб младший лейтенант Александр Свистков. После войны ему дали Героя. Дядя вспомнил, что его отец, Максов дед, воевал как раз в этих местах, и постарался запомнить этот лесок и жалкую полянку недалеко от просеки. Повспоминали, где точно служил дед, посетовали, что бабушка так и не удосужилась дописать мемуары, запечатлев только свой незабываемый побег из Бреста в одной туфле, выпили за Свисткова. Тем дело и кончилось.

Макс не вспоминал об этом случае ни разу, да и дяди больше никогда не видел. По нелепому стечению обстоятельств, тот умер на другое утро после застолья. Заснул и не проснулся. Сейчас, десять лет спустя, Макс подумывал, как бы половчей вставить это в статью: вот, мол, рассказал человек о чужом подвиге, а потом, словно исполнив долг, отдал концы.

Но главный редактор максова журнала, посылая его в командировку, напустил на себя ту скорбную торжественность, которую привык изображать еще в бытность первым секретарем райкома комсомола. "Ну ты это, -- выдавил из себя он. - Ты все понимаешь. Нам тут шуточки не нужны." Макс шутить и не собирался. Он с живым любопытством представлял, как дед - он почти его не помнил - в его возрасте стрелял, убивал, каждый день рисковал жизнью. Но от комсомольской грусти в глазах редактора его почему-то затошнило. Про своих родных он решил не писать.

В Косых Вешках Макс разыскал председателя давно не существовавшего колхоза - тот кормил свиней и был не расположен к разговорам. Вместе с Лешей он прошелся взад-вперед по главной улице, заглядывая в слепые окна брошенных домов. Нашел, наконец, избушку по адресу улица Красных пролетариев, 7, а в избушке обнаружил бабку и дедку - явных старожилов. Бабка выставила холодной картошки и кислой капусты, они хлопнули по пол-стакана. Дедка отрубился сразу, с концами. Макс попытался расспросить про Свисткова бабку, но та, приняв на впалую грудь, только застенчиво хихикала, прикрывая рукой беззубый рот. Относительно трезвое население, признав в Максе источник выпивки, накормило его в благодарность за пару бутылок Столичной совершенно неправдоподобными байками о герое-лейтенанте.

-- Облажались мы с тобой, -- это была первая фраза фотографа за весь день, и Макс слегка обалдел. Потом понял, что "мы" значит "ты", и обиделся.

Следующим пунктом была школа - одноэтажный кирпичный домик, в котором не было ни одного школьника. То ли занятия уже кончились, то ли детей в полумертвой деревне не осталось. Макс спросил директора. "Директор, -- сказали, -- отдыхает." Вместо него пообщаться со столичным журналистом вышла завуч - толстая женщина в футболке с олимпийским Мишкой. Она свела Макса в красный уголок. Там над толстым фикусом никло знамя той самой части, в которой служил Свистков. А на пыльном стеллаже лежал неподъемный альбом с фотографиями, и на первой же странице он увидел ничем не примечательное лицо -- вздернутый нос, светлые глаза, гладкая, безнадежно молодая кожа словно чистый лист бумаги - и подпись "Герой Советского Союза младший лейтенант Свистков Александр Витальевич."

-- А есть какой-нибудь памятник Свисткову? - спросил Макс.
-- Памятник-то есть, -- сказала завуч и замолчала.
-- А где он?
-- Да в лесу где-то. Никто не помнит.
-- Как же так? - озаботился Макс. - Неужели вы к нему не ходите?

-- Да кому ходить-то? - разговорилась завуч. - У нас учеников шесть человек осталось, да и те на следующий год в город переезжают. Пионеров нету, комсомола нету, развалили все, а потом спрашивают. Раньше, говорят, к памятнику целыми пионерскими отрядами ходили, с флагом, с барабаном. А теперь пионеры клей нюхают, да на мопедах гоняют. Какой тут памятник, скажите вы мне?!

Макс ничего не сказал. Он был занят фотографиями. За портретом Свисткова шел коллективный снимок его роты, и Макс, щурясь, гримасничая, приоткрыв от напряжения рот, выискивал среди одинаково одетых, одинаково бритых наголо парней своего деда.

Живым его он почти не помнил. Был какой-то большой человек в белой рубашке, который осторожно брал его на руки, поднимая на непривычную высоту. Зато по фотографиям знал прекрасно -- худое, красивое, почти не менявшееся с годами лицо, прямой хохляцкий нос, темные внимательные глаза, глядевшие так, словно он что-то собирался спросить у фотографа, но не успел. Их семейный альбом с фотографиями был почти таким же, только поменьше и не такой пыльный - бабушка следила.

Нет, кажется, деда здесь нет. Номер части, в которой служил дед, он, конечно, не помнил. Да с чего они взяли, что он вообще был в этих местах? Так, непроверенный семейный слух, легенда, мнимой точностью прикрывающая весь ужас забвения. Он перевернул страницу.

-- Вот же, вот он, памятник!

Гранит был на месте. Если присмотреться, можно было прочитать и надпись на нем - точь-в-точь, как говорил дядя. У памятника косо, официально лежали несвежие гвоздики. Никакого пионерского караула, ни одного человека в кадре. Просто камень, угрюмо расположившийся в безлюдном пространстве. Просто несколько слов, информирующих неизвестно кого, что полвека назад здесь гремели выстрелы и лилась на землю человеческая кровь. "Для тех, кого это интересует."

Завуча это явно не интересовало. Она заглянула в альбом и отвернулась.

-- Как дойти-то туда?
Но она уже демонстративно гремела ключами.

-- Я не знаю. Я сама здесь не местная. Приехала к мужу три года назад, а он запил тут, вот и мучайся за всех. Закрываться пора. У меня куры.

Макс вышел на улицу, пошел знакомым маршрутом.

Председатель закончил со свиньями. Теперь он рылся во внутренностях мотоцикла. Макс подошел к нему, постоял, глядя, как черные испачканные маслом пальцы перебирают ржавые, испачканные маслом железки. Солнце закатывалось за кирпичный добротный дом председателя, с уважением косясь багровым глазом на крепкого хозяйственника.

-- Ну как, нашел, что искал? - спросил председатель.
-- Да надо еще в лес сходить, памятник сфотографировать.
Председатель медленно выпрямился. Красный луч погоном лег ему на плечо.

-- Не ходи, -- сказал он.
-- Почему?
-- Туда никто не ходит.
-- У меня дядя там был.
-- И что?
-- Ничего, -- Макс не стал упоминать о том, что неизвестно почему здоровяк дядя умер от сердечного приступа через пару дней после того, как побывал на месте лейтенанта Свисткова.

-- Ну, как знаешь. Вон, в конце улицы тропинка есть. Она прямо в лес идет. Дойдешь до большой поляны, там повернешь на просеку, направо. А там уже недалеко.

Но еще задолго до поляны тропинка растворилась в пестрых листьях. Время от времени они натыкались на какие-то заросшие стежки. Одна из них примерно через час вывела их к какой-то большой поляне. Все было вроде похоже. Направо действительно тянулась просека. Они побрели по сырой чмокающей земле прямо на закат. Грязь под ногами помаленьку превращалась в настоящее болото. Ботинки засасывало уже по щиколотку. Они не сговариваясь, забрали правее и пошли по опушке - там было посуше.

Тишина стояла мертвая. Ни звука не было, ни ветерка. Светлые холодные весенние сумерки укрывали лес. Голые ветки пронзительно чернели на фоне бирюзового неба. Остро, совсем как осенью, пахло прелым листом. К этому запаху вскоре примешался другой.

-- Гарью пахнет, -- сказал Леша.
-- Листья жгут, наверное.
-- Листья в городе жгут. Ты что думаешь, по лесу дворники ходят? Соревнование "лес, в котором я живу" устраивают?

Макс в первый раз слышал, чтобы Леша произнес три фразы подряд. Он понял, что фотограф нервничает, и испугался, сам не зная чего.

Гарью тянуло сильно, словно с пожарища. На мгновение он представил себе, что где-то неподалеку бушует лесной пожар, что огонь, подгоняемый ветром, летит прямо на них. Но в воздухе не было ни малейшего движения, не слышно было ни потрескивания, ни грохота падающих деревьев. Лес стоял как зачарованный. Казалось, что их с Лешей посадили под стекло - дивное прозрачное стекло небывало тонкой выделки, а сверху на их копошение смотрит чей-то холодный бесстрастный глаз.

-- Ты направление помнишь?
-- В общих чертах.
-- А про дуб тебе говорили?
-- Какой дуб?
-- А во-он, слева по курсу.

От дуба мало что осталось, но легко было догадаться, что при жизни он был огромным - в шесть обхватов, не меньше. Сейчас его обгорелый ствол был расщеплен на высоте человеческого роста, словно какой-то великан проходил мимо и сломал его себе на зубочистку. Вокруг на маленькой полянке валялись ветки и листья. Ствол был черным и - нет, это ему не привиделось - над ним действительно курился дымок.

-- Это что же, молния саданула? - забормотал Макс. -- Вроде, и грозы еще не было ни одной. Или была?.. Люблю грозу в конце апреля.

На этот раз Леша ничего не сказал, и это Максу не понравилось еще больше. Лучше бы уж нервничал и болтал. А то сбежит еще. Самое время сделать эффектный снимок, но Леша только поправил свою амуницию и зашагал дальше.

На самом деле, больше всего это напоминало взрыв небольшой бомбы. Сбросили с самолета, попали в дерево. Но кому это нужно - сбрасывать бомбы в этой глуши? Может, учения какие проходят? Тогда председатель их предупредил бы. Макс решил не делиться с Лешей своими сомнениями.

Он посмотрел на часы, заодно хотел проверить подсветку циферблата. Но подсветка не понадобилась: циферблат и стрелки были видны отчетливо, как днем. Макс глянул в небо, и ему показалось, что просветы между вершинами деревьев стали светлее, бирюза сменилась ярко-голубым. Солнце теперь подсвечивало ветки сверху, и они из черных стали коричневыми, серыми, зеленоватыми. Ощутимо потеплело.

Ничего не объясняя, он подал влево, выбрался на просеку, глянул на закат и встал, не в силах шевельнуться. Солнце, которому давно пора было уже сесть, выползло из-за горизонта и висело над ним желтым леденцом. Макс еще раз посмотрел на часы - они показывали семь. По всем расчетам, должно было стемнеть. Да и что за ерунда: он же сам видел, как садилось солнце, наливаясь характерным багровым блеском. Может, это луна? Не бывает таких лун - слишком уж яркая. И сверкает на синем небе с отчаянным надрывом - так всегда блещет осеннее солнце перед тем, как уйти на зимовку за тучи. Справа хрустнуло. Макс обернулся резко, как на выстрел. Леша стоял рядом и мрачно глядел в небо.

-- Это осень, -- без выражения сказал он.
-- В смысле?
-- Я говорю, такое освещение только осенью бывает. Мы еще в институте когда на натуру ездили, все это выучили. Такое солнце и такой цвет неба только осенью бывают. В конце октября, в начале ноября.
-- Сегодня 24 апреля, -- без уверенности в голосе сказал Макс.
-- А листья? Ты под ноги себе посмотри.
Макс опустил голову и понял, почему так легко было идти в последние полчаса. Липкая грязь, смешанная с тающим снегом, спряталась под грудой палых листьев. Это не была прелая, почерневшая за зиму листва. Звонкие, сухие листья толстым ковром покрывали землю, пружинили под ногами. От них слабо пахло остатками лета.

-- Твой Свистков когда здесь погиб?
-- В ноябре. 5 или 6, не помню. До 7 ноября, это точно.
-- Ну вот.
-- Что вот?!

Справа по ходу что-то защелкало. Совсем недалеко от них, за кустами раздались чьи-то тяжелые шаги. Кто-то бежал, поскальзываясь и спотыкаясь, медленно, еще медленнее. Шаги стихли, вместо них раздался треск веток и мягкий шум, словно кто-то упал. Потом тишина. Они постояли. Подумали, не пойти ли посмотреть, кто там упал, и, после краткого телепатического сеанса обмена мыслями на расстоянии решили этого не делать. Ноги у обоих словно влипли в землю.

-- Стреляют, -- сообщил Леша.
-- Это кино снимают, не иначе, -- заторопился Макс. - Михалков, кстати, начал уже свой фильм про войну делать, знаешь? "Утомленные солнцем-2".

По-хорошему, в этом месте им надо было развернуться и бежать прочь, пока хватит сил. Леша, кажется, к этому и склонялся. Но Макс, как ни мечтал сейчас оказаться в теплом лоне своего БМВ, не мог повернуть назад. Его заклинило на мысли о Свисткове. Он просто не мог взять и сбежать из этого леса. Иначе получалось, что Шурочка был прав. За неделю до максовой командировки они сидели в новом ресторане с гонконгской кухней - китайская основа, португальские влияния - ели восточный буйабес - шедевр шеф-повара в стиле fusion - и говорили о войне.

-- А Гастелло, блядь? - волновался перебравший сакэ Макс.
-- Не было никакого Гастелло. - парировал Шурочка.
-- Не было?
-- Телевизор надо смотреть. Там все рассказали. Гастелло был немецким шпионом. Он из самолета своего выпрыгнул, и его машина СС увезла в неизвестном направлении.
-- И Александра Матросова не было?
-- Не было. Был какой-нибудь штрафбатовец, ему в спину смершевцы стреляли, ну, он очумел от страха и попер сослепу на пулемет.
-- Вообще никого не было, что ли?
-- Да на что они тебе?
-- Знаешь, я телевизор вообще-то смотрю. Там такая передача есть, в ней всякие даты отмечают. И вот был день рождения Дарвина. И ведущий, знаешь, с такой всеведущей улыбочкой, говорит: "Ну понятно, что теория Дарвина, вместе с теорией Маркса, давно доказали свою несостоятельность."
-- Ну и что?
-- Да кому понятно?! Чего они там доказали?! Он-то откуда знает, пидор этот?
-- Фу, как неполиткорректно.
-- Нет, ты слушай. А потом день рождения Ленина. И вот там ведущий вообще слова не мог сказать нормально. Только ржал как сумасшедший. Ой Ильич, ой бревно на субботнике!
-- Ленина, кстати, тоже не было.
-- Ну да. Ленин был гриб. Я помню.
-- Нет, сейчас другая версия. Ленина с 1905 года изображали всякие двойники, подставные лица. А сам он рулил процессом из Давоса. Оттуда Сталина поставил, своего двойника в Горках отравил и за всем наблюдал из своего прекрасного далека. И долго прожил, между прочим. Только после второй мировой концы отдал.
-- Ну правильно, ничего у нас нет. Ни Ленина, ни Гастелло, ни Дарвина с Марксом. Есть только этот пидор в ящике.
-- Выпей лучше.
-- Н-ну, за Ленина, которого не было… А Свистков все-таки был, -- икая, заявил тогда Макс.

И сейчас он, зарываясь ботинками Док Мартенс в палую листву, тащился по чужому непонятному лесу, чтобы удостовериться, что Свистков был, что он совершил свой нелепый, бессмысленный, никому не нужный подвиг. Руки его тряслись, лицо пылало, ледяная струйка пота катилась по спине. Он кожей чувствовал, как здесь плохо, и замирая всем телом, ждал новых выстрелов. Леша пыхтел рядом. Макс боялся сначала, что тот сбежит, но вскоре рассудил, что больше смерти фотограф боится остаться один в этом лесу одиночества еще больше, чем пуль. Он и сам боялся.

За стволами промелькнули чьи-то тени. Они бежали быстро, легко, словно неслись над землей. Показалось или нет, что на них была черная форма?

-- А может, это "Зарница"? - озарило Макса.
-- Чего?
-- Ну, такая игра военная. Бегают по лесу, стреляют.
-- Это разборка. Братки стрелку забили.
-- Интересно, из-за чего тут разбираться? Шишки делить? Зайцев крышевать? Скажешь тоже…
-- Бандиты специально приезжают в такие места… -- менторским тоном начал Леша. Но тут вдруг впереди что-то бахнуло, и лекция об особенностях криминального бизнеса прервалась на самом интересном месте. До конца жизни - а до него оставалось совсем чуть-чуть - Максу было любопытно, что же делают бандиты в такой непуганой глуши. Но он так и не смог этого узнать, потому что на том месте, где только что был Лешин рот, осталась только черная дырка, из которой бил кровавый фонтан. Его голову располовинило - сверху смотрели не успевшие удивиться спокойные серые глаза, снизу висели какие-то ошметки. Леша упал ничком, смешно выгнулся - по нелепой ассоциации, Макс вспомнил, как делал зарядку в детском саду: такое упражнение называлось "рыбка" -- дрыгнул ногами и затих.

Совершенно машинально, не раздумывая, Макс тоже упал на землю. Мозг отключился, сдал все дела телу, и оно действовало само. Полежав некоторое время, тело решило, что нужно оглядеться. Макс приподнялся и посмотрел по сторонам. Потом медленно встал на четвереньки, распрямился. В это время мозг вернулся к работе. Макс взглянул на Лешу, вспомнил почему-то его стервозную любовницу, которая вечно звонила ему в редакцию и закатывала по телефону скандалы, и тихо завыл. Скуля и зажимая себе рот ладонью, он оглядел труп и понял, что голову Леше снесло выстрелом из винтовки. "Вот пуля прилетела и товарищ мой того" -- закрутилось у него в мозгу.

Пригибаясь, крадучись, как Гойко Митич в роли Чингачгука, Макс пошел к опушке. Но лес все не кончался. Он развернулся, пошел в другую сторону. Но стволы смыкались все гуще, заводили вокруг него свой хоровод. Он понял, что лесу нет конца, что ему никогда не выбраться из этой чащи, где время поймало его в свою мертвую петлю. И тогда он побежал, как загнанное животное, слепо, ничего не соображая, налетая на стволы и напарываясь на сучья. Он мчался вперед, и ему казалось, что он слышит выстрелы, и немецкую гортанную речь, и русский мат, и пулеметные очереди, и крики, и чмоканье пуль, впивавшихся в плоть. Он бежал вперед, словно провалившись внезапно в старый фильм о войне, только это было не фильм. Наконец-то он все понял - за секунду перед тем, как споткнуться и полететь головой вперед на камень.

Макс очнулся, когда уже начинало темнеть. Приближался закат - второй за этот сумасшедший день. Прямо перед его глазами был грубый кусок гранита, заросший мхом. Это был тот самый памятник, который он искал. Макс приподнялся - почему-то это далось ему нелегко - и начал счищать мох с камня. Странно, но он не находил ни единого слова. Камень был чист, надпись, которую он видел на фотографии, куда-то исчезла. Между тем, валун был тем самым - его характерную форму, вроде неправильной перекошенной пирамиды, он ни с чем спутать не мог. Он не мог ошибиться. Еще когда Макс увидел его на фотографии, то подумал, что это идеальное прикрытие для стрелка. Да и место было то самое - крошечная полянка, густо поросшая кустарником, за которым так хорошо прятаться, прикрывая свой отряд.

Голова кружилась меньше, и Макс решил привстать, но стоило ему шевельнуться, как ноги пронзила дикая боль. Он закричал во весь голос. Казалось, ниже колен его ноги опущены в жидкое пламя. Он лежал ничком, зажмурив глаза, кусая землю, а боль накатывала волнами, распускаясь под веками красным цветком. Он не знал, сколько он лежал так, но в какой-то момент боль позволила ему открыть глаза. Предельно осторожно, стараясь не шевелить ни ногой, ни рукой, он вывернул шею и посмотрел на свои ноги. То, что он увидел, его поразило.

Этих адски болевших ног у него, как оказалось, попросту не было. Под коленками они были чистенько, словно бритвой, срезаны наискось - гранатой или, скорее, миной. Левая еще держалась на тоненьком ремешке плоти. А правая лежала поодаль, как совершенно самостоятельно существо. Обрубки были наскоро замотаны бинтом, сквозь него проступала свежая кровь.

Но что поразило Макса еще больше - его оторванная нога, вместо новенького Док Мартенса, была обута в старый разбитый кирзовый сапог. Такой же сапог оказался и на левой ноге. Макс перевел взгляд на свои руки, грудь и увидел, что вместо теплой найковской куртки он одет в толстую суконную шинель --- не модное пальто а-ля шинель, а самую настоящую шинель. Под ней виднелась гимнастерка. Он поднял руку, ощупал плечи. Погон не было - а, ну да, их же только в конце войны ввели. Макс потрогал обшлага шинели, отогнул ворот. Так и есть - черными нитками, наскоро, к лацканам были пришиты красные ромбы. Значит, он младший лейтенант.

Каким-то непостижимым образом он оказался в шкуре Свисткова и смог на собственном опыте убедиться, что подвиг лейтенанта не был лажей. Только причины его были вполне прозаические. Измученные многодневным отступлением, солдаты никак не смогли бы тащить на себе раненого командира. Он и сам бы умер от потери крови, и им бы выйти из окружения не удалось. Они оставили ему оружие и уложили под прикрытием большого камня. И вероятно, не было никаких споров. Всем было понятно, что так лучше.

Только про пулемет, конечно, наврали. Перед Максом лежала только старинная, еще в начале века придуманная винтовка Мосина, а рядом с ней, повыше, на сухом месте, так, чтобы удобно было дотянуться, ребята оставили ему несколько десятков патронов. Макс понял, что с места он стронуться не может, и если немцы действительно придут, придется ему сражаться, как умеет. Видел бы его сейчас Шурочка.

Тогда, в ресторане, они говорили про войну долго. Отлив в отделанном мрамором туалете, где - по изысканной задумке дизайнера - нужно было вытирать руки свежайшими накрахмаленными хлопковыми полотенцами, перекладывая их из одной тиковой корзины - шедевра какого-то индонезийского левши - в другую, Макс вернулся в зал. Шурочка, "чтобы отполировать", заказал по Гиннесу. После того, как градус снизили, разговор потек еще невнятнее.

-- Ну, войди сейчас немцы… -- твердил свое Макс.
-- Да какие там немцы…
-- Ну, американцы…
-- Да брось ты, кому мы нужны. Один снег на тыщи километров. Нефть кончается, все разворовали.
-- Ну я не знаю. Ну инопланетяне нападут. Что ты тогда будешь делать?
-- Знаешь, тебе с этой херней на Красную площадь пора митинговать. К бабулькам анпиловским. Поможешь им портрет Сталина носить. У тебя перед каждым 9 мая весеннее обострение начинается? "Если завтра война, если завтра в поход", да?
-- Нет. Причем тут Сталин? Не шей ты мне сразу политику. Я же о другом говорю. Вот, допустим, введут немцы ограниченный контингент в Калининград… Нет, нет, подожди со своим ПАСЕ. Просто представь на минуточку. Ты пойдешь туда воевать?
-- Я похож на сумасшедшего?
-- Ясно. А если Украина решит, не знаю там, Белгород присоединить?
-- Но это же не войной решается. На это политики есть, дипломаты. Мы-то здесь при чем?
-- Ну, хорошо, а если Буш в Москву ограниченный контингент введет. Прямо в Химки твои? Может, это на тебя как-то подействует? Я просто хочу понять, на каком расстоянии тебя это достанет. Вот ты просыпаешься, а под окном американский танк стоит…
-- А оттуда Рембо выскакивает и "Хенде хох!" кричит.
-- Не смешно.
-- Слушай, если ты такой герой, то чего ты сейчас в Чечне не воюешь? Причем тут Калининград? Чечня ближе. И война там настоящая. Бери шинель, ступай в Моздок. Пусть тебя там пристрелят. Или еще лучше - ногу оторвет. Будешь в метро сидеть, милостыню просить. Чего сидишь-то? Давай.
-- Давай лучше еще по Гиннесу.

Макс вспомнил леденящую горечь темного ирландского пива, и почувствовал, как сухо у него во рту, как наждаком царапает язык распухшее небо. "Крови-то потерял не меньше литра," -- подумал он, не представляя точно, о ком он думает - о Свисткове или о себе. Стараясь не шевельнуть ногой, он осмотрелся кругом в поисках воды, но земля была плотно укутана в лоскутное одеяло листвы. Два часа назад, когда они входили в этот лес, здесь было полно луж, а Максу так хотелось пить, что он с удовольствием лакал бы сейчас и из лужи. Но тогда было 24 апреля 2004 года. А сейчас - Макс знал это твердо - было 6 ноября 1941-го.

Он не знал, как это случилось, но в этой чаще его ничего не удивляло. Наверное, здесь, в сплетении корней, веток, мертвых листьев и высохших сучьев, время перепуталось с пространством так, что шаг в сторону равнялся побегу в прошлое. Или в будущее - неизвестно, где еще хуже. Одна из заросших тропинок, петляя, завела его в лабиринт времени и там оборвалась. Ничего не казалось ему более естественным.

Макс смирился с тем, что лежит с оторванными ногами, что сейчас на него пойдет немецкий отряд и он будет стрелять в них, прячась за гранитным валуном, а потом пуля попадет ему в голову - хорошо, если в голову, а не в живот - и он умрет. Он не собирался кричать и звать на помощь, потому что прекрасно понимал - когда он подаст голос, к нему придет не спасательная группа МЧС, а зондер-команда.

Поэтому он постарался припомнить, чему его учили на уроках НВП, взял винтовку, оттянул затвор и посмотрел, сколько в ней патронов. Он не знал, как далеко от него немцы, но хотел быть наготове.

В этот момент кусты у него за спиной зашуршали. Макс дернулся, схватил винтовку за дуло и обернулся, стараясь не умереть от невыносимой боли. Из кустов высунулась бледная худая физиономия.

-- Свои, товарищ командир, -- сказала она шепотом.

Тощий, длинный, как глиста, солдатик, путаясь в широкой шинели, подбежал к нему, достал из кармана фляжку и положил ее прямо перед Максом.

-- Вася, это ты? - спросил Макс.
-- Совсем плохо, товарищ командир? - закручинился солдатик. - Я это, я. Я водички вам принес. А то забыли мы. Давайте, я, может, с вами останусь?

Но Макс не слушал. Он уже узнал эти впалые щеки, этот длинный хохляцкий нос, этот любопытный взгляд темных глаз, словно солдат хотел спросить его о чем-то, но не решался. Его дедушку звали Василий Никанорович и, как выяснилось, он действительно воевал в этих местах.

-- Беги, дурак! - зашипел на него Макс. Солдатик исчез в кустах.

Макс защелкнул затвор, снял винтовку с предохранителя, пересчитал оставшиеся патроны. Страха не было - его съела боль. Ноги мучили его невыносимо. В какой-то момент он начал всерьез бояться, что немцы сегодня не придут. Солнце уже зашло, и они вполне могли сделать привал, чтобы завтра гнать отступавших с новой силой. Макс не представлял, как переживет ночь в лесу.

Но вот впереди сорвалась с ветки ворона. Что-то хрустнуло, ветер донес то ли птичий крик, то ли обрывок немецкой фразы. Щуря глаза, Макс вглядывался в синеву, сгущавшуюся между ветвей, и ждал, ждал.

Он слушал голос леса и вспоминал, как вчера - невозможно поверить, двадцати часов не прошло - коротал время в дорогом фитнесс-клубе, поджидая "новое лицо российского пи-ара" для масштабного интервью. Лицо отпотевало в сауне, а Макс полулежал на кожаном оранжевом диване, посасывал свежевыжатый апельсиновый сок за пять долларов и глядел, удивляясь, на стройные ряды топ-менеджеров, топающих по беговым дорожкам.

Почему-то он вспомнил тогда, как по телевизору показывают тренировки спецназа, морской пехоты или воздушных десантников. Те же остекленевшие от напряжения глаза, тот же ровный бег с полной выкладкой, только вместо сверкающих тренажеров - гаревые дорожки или партизанские тропы. Набухшие вены на руках, тяжко стучащие ноги, мощный ритм, в котором, вместе с сердцем, бьются легкие, мускулы, сухожилия. И что-то звериное, ожесточенное проступило на гладких потных лицах топ-менеджеров. Словно они тоже тренировались перед долгим походом, в конце которого - смерть.

Максу показалось тогда, что вокруг него -- война. Она бушевала здесь и сейчас точно так же, как полвека назад, когда дед вон того вице-президента с последней гранатой падал под танк, а бабка того пиар-менеджера прикрывала трехлетнего сына от бомб своим мертвым телом. Война не кончилась, она не заканчивалась никогда.

Война была в казенных милицейских сводках, во взрывах, отрывавших куски от страны, она таилась в каждом полиэтиленовом пакете, забытом бомжом на вокзале. Война была в его спорах с Шурочкой, и в их с Катей сплетениях на продранном диване, и в этом неостановимом беге богатых людей: их мускулы, хрипя, просили кислорода, сражаясь с пространством и временем. Гибли без счета нервные клетки, как штрафбат под артиллерийским огнем. И они чувствовали тень войны за своей спиной - никакие виллы на Канарах и счета в Цюрихе не могли затемнить это простое нутряное знание. Они неслись прочь, зная, что иначе она настигнет и растерзает их. А Макс стоял, смотрел на них и завидовал.

Они хотя бы знали, или думали, что знают, где линия фронта. А он не верил в ее существование. Линии фронта больше не было, фронт проходил везде. Не было тыла, который нужно было защищать, не было высоты, которую нужно было штурмовать. Некуда было вернуться с этой войны - чтобы взлетали в воздух охапки цветов, плакали женщины, и твой ребенок, неузнаваемо выросший во время разлуки, робко обнимал тебя за шею. Некуда было дезертировать - слепая пуля могла настигнуть его везде. Нельзя было откосить - кому сунешь справку о близорукости? И нечем было отмазаться - никто не спрашивал ни о пацифистских убеждениях, ни о религиозных соображениях. Никто ни о чем не спрашивал. Его просто призвали, а он и не знал об этом - солдат без армии, рядовой без командира, защитник родины, не знающий, где эта родина находится и чего от него хочет.

Хруст веток звучал все ближе. До Макса донеслась немецкая фраза. Он допил воду и поудобнее пристроил винтовку на камне.

Москва, 2004 Опубликовано в журнале "Знамя", 2005

Виктория Никифорова