NET слов

Старые знакомые и новые открытия на театральном фестивале NET

Фестиваль NET придуман критиками, поэтому писать плохо о нем невозможно. Здесь прессу носят на руках, а спектакли подобраны так, что каждый из них так и просит концептуального разбора. "Интерпретируй меня, не ленись!" - молит любая мизансцена. В таких условиях критик оживляется, вспоминает давно забытые за репортажной работой навыки и чувствует, что престиж его профессии растет ощутимо, как температура. NET организуют твои добрые приятели. Иногда они даже выходят на сцену - как это случилось в "Альцесте" Клима. Но про "Альцеста" мы писать не будем, так как договорились плохо о NET не писать.

От нечеловечески огромной Театральной олимпиады и хаотичной "Золотой маски" фестиваль NET отличается компактностью и ясностью концепции. Шесть спектаклей плюс несколько пьес "в концертном исполнении": актеры на пустой сцене в обычной одежде читают их на голоса. Не надо разрываться между театрами, не надо смотреть по несколько постановок в день. К тому же не приходится мучиться, пытаясь свести все увиденное воедино. Цель нынешнего фестиваля проста предельно - показать последние достижения новой драматургии.

Современным драматургам живется нелегко. С одной стороны их теснят бессмертные конкуренты - Шекспир с Эсхилом. С другой - наезжают кино, ТВ и компьютерные стрелялки. Приходится авторам позиционировать себя как мастеров, сочетающих мифологические страсти-мордасти с новейшей клиповой образностью. Так возникает чернуха - моднейшее направление в современной драме, способное при правильной раскрутке принести отличные дивиденды творцу. Раньше она считалась чисто перестроечным изобретением. Но по мере того, как поднимался железный занавес, мы убедились, что на Западе ее любят не меньше.

Дранг нах Остен

Каждый год в Германии, Австрии и Швейцарии создается пять тысяч новых пьес. Шесть из них свели на NET в программу "Ш.А.Г." В одной из них ("А. Это другая") героиня поджигает себя сама, в другой ("Арабская ночь") обитатели рабочей окраины убивают друг друга. В третьей ("Мужчина, что еще не обнажил натуры слабой, женской") вообще идет гражданская война. Всем драматургам около тридцати лет. Они регулярно и успешно ставятся на родине. Самая круто сваренная пьеса "из Германии с любовью" удостоилась полнометражной постановки. "Огнеликого" Мариуса фон Майенбурга привез в Москву литовский режиссер Оскарас Коршуновас.

Коршуновас приезжал в Москву десять лет назад, показывал свой первый знаменитый спектакль "Там быть здесь" и так и остался в памяти народной заместителем Някрошюса, формалистом и новатором. С тех пор его спектакли объездили все крупные международные фестивали. Коршуновас получал премии и приглашения ставить на Западе. Много работая за рубежом, он научился ставить быстро, дешево и сердито. Ставит он в основном "рассерженных" - молодых авторов вроде Марка Равенхилла (Shopping & Fucking) или того же Майенбурга. Это компактные спектакли: идут они недолго, стоят недорого, а возить их по фестивалям одно удовольствие.

В духе здорового минимализма построен и "Огнеликий". В углу сцены сгрудились предметы быта. Среди них копошатся отцы и дети. Родители робко улыбаются, немножко стесняются, тщетно пытаются разобраться, чего надо их детям, сыну и дочке. Брат с сестрой живут половой жизнью и произносят монологи о подлости и гнусности взрослых. В финале сын убивает родителей молотком и подпаливает дом - очень любят такой поворот интриги тридцатилетние драматурги.

Дранг нах Вестен

А вот "Пластилин" двадцатилетнего Василия Сигарева - это чернуха отечественная, душевная. Сама биография драматурга - отдельный сюжет для романа ужасов. Уроженец Нижнего Тагила, промышленного гиганта и самого экологически неблагополучного уральского города, он учился писать у Николая Коляды, короля отечественной драматической чернухи. В девятнадцать лет получил "Антибукера" за "Пластилин". Спустя год смог увидеть "Пластилин" на сцене в постановке Кирилла Серебренникова.

Больше всего сигаревская пьеса похожа на сценарий. В ней подробно описываются проходы героя, его перемещения по домам и улицам, и так и видишь, как запыхавшийся оператор несется по пятам за актером с камерой на плече. Ремарки многословны, лиричны и совершенно не поддаются воплощению на сцене. Если же их вырезать, то останется скудный драматический текст, о качестве которого честно сказал Серебренников: "Когда мы выкинули из пьесы все ремарки, то там осталось: 'Бля... ага... угу... отсоси...'" (из интервью газете "Время новостей").

Но Серебренников, человек из Ростова без режиссерского образования, "Пластилином" собрался покорять Москву. Его ничто не могло остановить. Он вложил в свой спектакль всю нерастраченную энергию, все давно придуманные штуки и трюки, и получилось действо бойкое и веселенькое. Безразмерные ремарки зачитывают вслух, ненормативную лексику заглушают классической музыкой. Страшных совковых теток играют мужики в лифчиках поверх платья. И душещипательная история про старшеклассника, которого в начале выгоняет из школы училка, а в финале насилуют и выбрасывают из окна уголовники, прямо на глазах мутирует в развеселый фарс.

Картонную кошку возят на веревочке, бабки в траурных платках говорят мужскими голосами, девочка с парализованными ногами превращается в циркового ангела, и мы окончательно забываем про свинцовые мерзости нижнетагильской жизни. Правда, Серебренникова иногда зашкаливает, и невольно ловишь себя на мысли, что уже дюжину раз видел на сцене цветы, падающие с колосников. А прокофьевский "Танец рыцарей" не использовал для заглушки драматического текста только ленивый. Но за живость фантазии постановщику можно простить и не такие погрешности против вкуса. Режиссерский дебют Серебренникова стал самым шумным событием в рафинированной и вялой программе нынешнего NET.

Храни меня, мой Гришковец

Евгений Гришковец - талисман NET. Еще в 1998 году фестиваль его открыл и позиционировал как брэнд нового русского театра. С тех пор премьера Гришковца становится хитом каждого NET. Его спектаклей ждут больше всего. Спрашивают лишний билетик. И слегка побаиваются: вдруг скромное очарование человека-театра исчезнет как морок? Мы посмотрим и удивимся: чему так радовались-то?

Моноспектакль "Дредноуты", который Гришковец репетировал долго и трудно, вызывал особые опасения. Автор собирался выпустить его еще год назад, но тут затонул "Курск". Гришковец как раз собирался рассказать нам о том, как тонут военные корабли, и нежная его психея не вынесла совпадения. "Дредноуты" были отложены на неопределенный срок. Потом Гришковец несколько раз показывал спектакль друзьям, друзья уговаривали его спектакль выпустить, и он наконец поддался. Спасибо друзьям.

Нет, скромное очарование Гришковца никуда не делось. Он по-прежнему стесняется, заикается, глупо взмахивает руками. А подойдя к какому-нибудь патетическому моменту, начинает петлять вокруг, заметая следы волнения. В его "Дредноутах" есть один момент, который не забудет никто из видевших спектакль. Гришковец напускает на сцену дыму из специальной машинки, залезает на стул и под песню Элвиса Пресли начинает махать красными сигнальными флажками. Такие трогательные сцены бывают только в старом кино, на театре такое, кажется, вообще невозможно. Но сегодня Гришковцу приходится прилагать столько усилий, чтобы сохранить шарм своих спектаклей, что его просто жалко.

Сначала кажется: просто человек зажался, слишком велик для него зал. Но вскоре понимаешь, что таким он и останется до финальных поклонов - скованный, старательный, усердный исполнитель собственных монологов. И впервые Гришковец допускает стилистический сбой, совершенно немыслимый в прежних его спектаклях. В своем монологе он рассказывает о странном видении: идет он по Тверской, и вдруг навстречу ему - огромные дредноуты высотой с четырехэтажный дом. Они плывут мимо, а Гришковец смотрит на них, и хочется ему плакать. Это слово "плакать" дребезжит по нервам, как нож по стеклу.

Ноу-хау Гришковца, позволявшее ему доводить публику чуть ли не до слез, заключалось в том, что он как огня бежал всяких патетических слов, ни о чем не говорил прямо, не называл чувства, а будил их. Некоторых критиков пафос Гришковца так раздражил, что они даже приписали ему модный имперский патриотизм. Хочется надеяться, что это ерунда.

Еще Гришковец показал спектакль "по По", в котором использовал свою старую идею. Еще работая в студенческом театре, он пересказывал актерам рассказы Эдгара По так, как их помнил. Они, в свою очередь, пересказывали их зрителям. Сейчас он осуществил этот эксперимент с актерами Нового Рижского театра. Получилось смешно, но совсем не похоже на то, что было задумано. Предполагалось, что "по По" будет чистой импровизацией. Но, слушая актеров (один из них сам Гришковец), об этом и не вспоминаешь. Кажется, они не сочиняют на ходу, а играют нормальные роли, честно заучив хороший текст. Чуть-чуть больше естественности в интонациях - это все, чего смог добиться Гришковец, работая с профессионалами.

На этом NET Гришковец выглядит патриархом. И не только потому, что отточил свою манеру до формального совершенства, за которым - совсем близко - штамп, рутина. Но и потому, что, чуть ли не единственный из всех деятелей театра, своих ровесников, продолжает возводить свой театр на хрупком фундаменте слов.

Итог последнего NET - слов больше нет. Они изгоняются со сцены, тонут в визуальном вареве. Поколение тридцатилетних режиссеров убеждено: чем меньше в пьесе текста, тем лучше. Кирилл Серебренников сейчас ставит в Театре им. Пушкина пьесу молодого английского чернушника Марка Равенхилла "Четкие полароидные снимки" и полагает, что "время классической драматургии прошло". Тридцатилетний Оскарас Коршуновас боится ставить драматургов старше себя. Для него даже Владимир Сорокин - гуру, к текстам которого он подступаться не решается. Гришковец пишет для себя сам. И даже режиссер Клим сам написал своего "Альцеста". Впрочем, об "Альцесте" мы договорились не вспоминать.

Виктория Никифорова