Несовершенное прошедшее время

Ностальгия по советским временам захлестнула всю территорию бывшего Варшавского договора. Писатели, кинематографисты, театральные режиссеры наперебой вспоминают ушедшую эпоху и воссоздают ее средствами искусства. Так ли это страшно?

Только что главную награду Европейской киноакадемии (в дополнение к рекордным сборам в кинопрокате) получил немецкий фильм "Гуд-бай, Ленин!" -- развернутое воспоминание о ГДР, комический римейк жизни при социализме.

Абсолютным хитом московской театральной осени и главным претендентом на звание "лучшего гастрольного спектакля" стал "Ревизор" Алвиса Херманиса, действие которого происходит в 70-е годы в столовой райкома КПСС под музыку из "17 мгновений весны".

Пиранья российского литературного рынка, автор самых кассовых боевиков Александр Бушков окончательно переселил своего героя Мазура в советское прошлое. Действие его новейшего романа "Пиранья. Жизнь длиннее смерти" происходит в конце 70-х. Герои читают избранные произведения Л.И.Брежнева, цитируют "Бриллиантовую руку" и даже в постели с красоткой помнят, "что завещал нам великий Ленин".

Что означает эта страстное нежелание деятелей искусства расстаться со своим прошлым? Что вдохновляет их пламенные, смешные и нежные опусы - желание вернуться на тридцать лет назад или понимание того, что "возврата нет"?

Утопия прошлого

Салат "оливье" и докторская колбаса по 2.20, портвейн "три семерки" и "тодес" в исполнении Ирины Родниной и Александра Зайцева, олимпийский мишка и "цигель, цигель, ай-лю-лю", -- все осколки ушедшей эпохи любовно хранятся в новейших фильмах, книгах и спектаклях. Слоганом современного искусства стало "вспомнить все". Поколение, выбравшее "пепси" вместо "байкала", может ходить в кино и театр как в музей. У каждой страны развалившегося соцлагеря были свои ценности, но сегодня все они тщательно каталогизируются - не то для потомства, не то для собственного удовольствия.

Героиня фильма Вольфганга Бекера "Гуд-бай, Ленин!" умудрилась впасть в кому в ночь падения Берлинской стены и очнуться - через несколько лет, уже после объединения Германии. Любое волнение может привести ее к смерти. И вот любящий сын выстраивает для нее социализм в отдельно взятой квартире, убеждая мать - правоверную коммунистку - что ее страна по-прежнему идет к светлому будущему под руководством товарища Эрика Хонеккера. Он бегает по помойкам и ищет там старые банки и бутылки, сметенные с прилавков западными товарами. Он не позволяет сестре заменять в их квартире старые серванты из ДСП стильными комодиками из IKEA. Он даже умудряется достать для больной мамаши видеокассеты с записями старых выпусков новостей про битву за урожай и встречи Брежнева и Хонеккера. Единственное, что ему никак не удается, -- это найти маринованные огурчики, которые для бывшего гэдээровца являются примерно тем же, чем для бывшего советского гражданина - индийский чай со слоном. Момент, когда он, чудом раздобыв огурчики, преподносит их матери, -- это момент истины, незабываемая кульминация фильма.

Александр Бушков, сточивший свое золотое перо о нескончаемую сагу про пиранью, под завязку набивает свои романы уходящими в забытье ритуальными формулами - "В свете последних постановлений ЦК КПСС и лично указаний товарища Брежнева…" --, анти-советскими частушками, полуподпольными бардовскими песнями, старыми анекдотами.

Литовский режиссер Алвис Херманис в своей постановке "Ревизора" пошел еще дальше. В коллекцию вещей и слов он добавил запахи. Поместив "Ревизора" в пространство советской столовой, он создал невыносимо достоверный аромат подгоревших котлет, вчерашнего борща и половых тряпок. Воздух эпохи наполняет зрительный зал, и публика смеется, не веря себе: да неужели не почудилось, неужели и впрямь это запах, знакомый с детства?

Собранные воедино, все эти осколки разбитого вдребезги формируют призрачный, ирреальный ландшафт. Ностальгия заменила сегодняшним художникам утопию, пассеизм сменил собой футуризм. Если люди искусства 20-х конструировали будущее, то их коллеги сегодня конструируют прошлое. Но пространство ностальгии ничем, по сути, не отличается от пространства утопии. Это такое же "место, которого нет".

Лауреатом последнего фестиваля "Золотая маска" стал воспетый критиками "Московский хор" в постановке Игоря Коняева. Петербургскому режиссеру удалось невозможное: он взял старую, мрачную, откровенно анти-советскую пьесу Людмилы Петрушевской и превратил ее в ностальгическую идиллию. Нищета обернулась поэтичной бедностью, теснота - романтическим интерьером. Художник Алексей Порай-Кошиц нагромоздил друг на друга кровати, шкафы, комоды, столы, тумбочки, выстроив из них настоящий памятник уходящей эпохе. Предельно натуралистичная коммуналка Петрушевской со всеми ее свинцовыми мерзостями превратилась в спектакле Коняева в утерянный рай. Здесь люди жарко спорят из-за смешных и непонятных вещей, грозятся пожаловаться в какое-то Политбюро и ангельскими голосами поют "Летите, голуби, летите!" Нечего и говорить, что к реальному коммунальному аду этот идиллический пейзаж не имеет никакого отношения. Коняев не реконструирует прошлое - он его конструирует.

Милость к ушедшим

"Я стал так любить людей!", -- сказал Иван Дыховичный, закончив снимать свою "Копейку" -- российский ( и куда более талантливый) аналог "Гуд-бай, Ленин!". Главный трюк "Копейки" в том, что действие фильма развивается на протяжении тридцати лет и состоит из разных новелл, связанных с "Жигули" первой модели - "копейкой". Но всех персонажей этих бесчисленных историй - олигарха и члена ЦК, профессора и чиновника, новорусского бандита 90-х и взяточника 80-х - играют одни и те же актеры. Ничего не меняется, в разных декорациях живут все те же люди, -- таков несложный и человечный месседж фильма Дыховичного.

Жесткий сценарий Владимира Сорокина предполагал сатирическую комедию. Но отсмеявшись, зритель выходит с "Копейки" растроганным. В конце концов, это история про каждого из нас. Десятки раз переквалифицировавшись из комбинаторов в управдомы, из пролетариев - в бизнесмены, из строителей коммунизма - в строители капитализма, из членов КПСС - в члены ЛДПР, мы точно так же как и герои Дыховичного, остаемся верны вечным ценностям -- вареной колбасе и фигурному катанию. Это вечно. Это наше все. Пройдут века, сменятся эпохи, а мы все так же будем любоваться "акселями" и "тулупами", заедая их колбасой. Эта нежная, примирительная, жизнеутверждающая интонация появилась в "Копейке" едва ли не вопреки однозначному сценарию Сорокина.

Получается, что наше прошлое - единственный источник человеколюбия, последняя возможность для деятелей искусства пробудить в себе и нас чувства добрые. Мягкий юмор, сентиментальность, чуткое внимание к мелочам жизни, -- все обычные человеческие чувства, которые находятся под подозрением или под запретом в современном искусстве, расцветают пышным цветом в ностальгических фильмах и спектаклях.

Рассказывая старые истории, режиссеры могут позволить себе восхищение человеческим мужеством или любовью, "крепкой как смерть". Мелодрамы, которые нелепо смотрелись бы в современном антураже, доводят до слез зал, если их действие происходит в 30-е или 70-е. Героиня "Тани" -- спектакля, поставленного Александром Пономаревым в Молодежном театре, -- рискуя жизнью, идет в пургу по тайге, чтобы спасти чужого ребенка. Героиня "Наваждения", поставленного Романом Козаком в театре им.Пушкина, всю свою бедную сорокалетнюю жизнь бросает под ноги любимому. Все это происходит в полулегендарные эпические времена, и зритель с готовностью восхищается простыми и цельными чувствами героев.

Фильмы и спектакли о прошлом стали нашим ответом Голливуду. Они дарят нам простую радость сопереживания, которой лишены "культовые" современные произведения. Они позволяют - и режиссерам, и зрителям - быть наивными, чувствительными, простодушными. Ностальгические спектакли пробуждают в нас те же эмоции, которые надолго были зарезервированы за голливудскими фильмами. Только отечественный продукт действует сильнее - его создатели лучше знают наши болевые точки.

Ничего пронзительнее, чем последний акт "Ревизора" в постановке Алвиса Херманиса, нам в театре видеть не приходилось. К концу этого огромного, гениального, чрезмерного спектакля зритель успевает устать. Он уже узнал все приметы прошлого - и алюминиевые кастрюли, и запах борща, и сапоги-чулки на толстых женских ногах, и скверно сшитые костюмы партийных боссов, и мелодию из "17 мгновений весны" -- и не совсем понимает, зачем режиссер так старательно воссоздавал забытый микрокосм советской столовой. В третьем акте все выясняется.

Герои Гоголя - герои Херманиса - сидят за длинным, вытянутым во всю сцену столом и медленно жуют салат оливье, запивая его "Советским шампанским". Они празднуют помолвку Марьи Антоновны с Хлестаковым. Хлестакова, естественно, на сцене нет. Вот-вот откроется его обман. Вот-вот в дверь постучится настоящий ревизор из Петербурга. Герои еще не знают этого. Но тень беды уже лежит на их одутловатых лицах. И жалко-жалко вызванивает рояль прощальный мотив Таривердиева.

Толстые печальные люди сидят за праздничным столом, не зная, что их маленький пропахший борщом мир вот-вот рухнет. От него не останется ровным счетом ничего. Канут в Лету эти сапоги-чулки и железные бигуди, и столовский борщ. Ничего не стоили эти мелочи, сущей дрянью казались раньше, а вот нет их - и почему-то грустно.

В этот момент понимаешь, что на музыку Таривердиева ложится строка Роберта Рождественского -- "а память укрыта такими большими снегами" -- и хочется вспомнить все, что было, просто потому, что этого больше никогда не будет. 40-летний Херманис, один из лучших режиссеров Прибалтики, космополит и либерал, смотрит на 70-е трезвым взглядом человека, знающего, что возврата туда не будет. Ностальгия по прошлому возникает в тот момент, когда погибает последняя надежда на его возвращение.

Гуд-бай, Сталин! И Брежнев, гуд-бай!

Самый смешной момент спектакля "Таня" -- это монолог старушки, разговаривающей с портретом Сталина. Она жалуется ему на жизнь, вспоминает, как изменяла мужу, смеется над своими воспоминаниями. И из каждой ее интонации видно, что ей совершенно все равно, с кем разговаривать - с лучшим другом физкультурников или с Николаем-угодником. А портрет для нее все равно что икона в циничной народной поговорке: "годится - молиться, не годится - горшки накрывать."

Самый смешной момент спектакля "Наваждение" -- это появление в телевизоре Брежнева, шамкающего очередную речь на каком-то бессчетном съезде КПСС. Звук немедленно вырубают - героине не до Брежнева, у нее великая любовь, ей нужно немедленно поговорить с любимым.

И впервые, кажется, на нашей сцене знаменитые вожди прошлого обретают подобающий им масштаб. Они превращаются в пустые знаки эпохи, не нагруженные смыслом. Вот как старушка в молодости от мужа гуляла - это нам интересно, как героиня "Наваждения" пытается любовника от жены увести - это публику увлекает. А чей там портрет стоит у героинь в красном углу - до этого ни нам, ни им дела нет. Нормальная человеческая жизнь оказывается куда интереснее "большой истории".

Смеясь, публика расстается со своим прошлым. А Брежнев со Сталиным плавно переходят в область забвения, где их дела уже трудно отличить от интриг египетских фараонов. Точно так же в умилительной атмосфере "Московского хора" стирается всякое различие между стукачами и диссидентами, сталинистами и либералами.

Парадоксальным образом, упоение прошлым, охватившее деятелей искусства, говорит о том же, что и проигрыш коммунистов на выборах в Думу: старые имена и мифы отжили свое. Место им только в музее. Пока функции музея с успехом выполняют кино, театр, литература. Ностальгия, царящая в современном искусстве, подводит черту под закончившейся исторической эпохой. Так грустить можно только о том, что больше никогда не повторится. Так вспоминать можно только то, что ушло навсегда.

К несовершенному прошедшему времени возврата нет - и это вселяет надежду на будущее.

Виктория Никифорова