Анемия идей

Статья УК, предполагающая уголовную ответственность за анти-государственные высказывания, отменена много лет назад. Но деятели искусства работают так, словно она еще существует.

Вчерашний олигарх сидит за решеткой. Завтрашний олигарх пробирается в Думу. Террористы взрывают граждан. Граждане выбирают президента в надежде на то, что он замочит террористов. Менеджер средней руки за вечер проедает в ресторане зарплату учительницы. Учительница не знает, как преподавать историю, потому что версии нашего исторического развития меняются что ни день.

Современная жизнь России перенасыщена страшными, смешными, леденящими кровь, поражающими рассудок сюжетами. Сколько драм можно было бы про это написать, сколько фильмов снять. Но деятели искусства этого словно не замечают. Запершись в своих башнях из слоновой кости, они в тысячный раз выясняют, отчего застрелился Костя Треплев, и прав ли был Отелло, задушив Дездемону.

Рекордные достижения русского искусства - будь то романы Достоевского, фильмы Эйзенштейна или спектакли Любимова - были тысячью нитей связаны с политическим контекстом и активно на него влияли. Сегодня политическое искусство находится в полном упадке. Именно поэтому мы умираем от скуки в театрах и кинозалах.

Трудности перевода

Брестской крепостью политического высказывания осталась литература. Традиция глаголом жечь сердца читателей еще работает. Темпераментный графоман Александр Проханов ваяет военные боевики, обвиняя во всех бедах симбиоз еврейского капитала и чеченского терроризма. Гуру "generation П" Виктор Пелевин объясняет, почему российские капиталы, перекачиваемые на Запад, не приносят Западу счастья. Отец Эраста Фандорина, Б.Акунин, на полуслове прерывая детективный сюжет, учит нас политкорректности. Дмитрий Быков в своих исторических романах "Оправдание" и "Орфография" пытается понять, почему и как мы дошли до жизни такой. Ту же концепцию исторической деградации России Быков неутомимо разъясняет в своих статьях.

Литераторы остаются единственными представителями творческой интеллигенции, которым хоть чуть-чуть удается влиять если не на реальную политику, то хотя бы на ее речевое выражение. Пример тому - тот же Быков, пытавшийся одолеть российскую деградацию в газете "Консерватор".

Недавно выяснилось, что даже экзотические образы Владимира Сорокина могут найти отражение в политических проектах. В нашумевшем прожекте Михаила Юрьева "Крепость Россия", предполагающем полную изоляцию России от мирового сообщества, среди прочих диких инициатив есть такая - придумать национальный вид спорта, экстремальный и жестокий, чтобы развлечь население, оторванное от мирового футбола. Тут автор опоздал. Такой вид спорта уже придуман. Владимир Сорокин в романе "Пир" еще четыре года назад описал состязания по "гнойной борьбе", которые проводятся под патронажем самого президента. Очень своевременная была идея, как оказалось.

Но когда примеру литераторов пытаются следовать кинематографисты, получается какая-то ерунда. Получаются, например, "Магнитные бури" Вадима Абдрашитова и Александра Миндадзе. Знаменитый тандем 80-х попытался снять кино на вполне актуальную тему. Его герои - пролетарии из провинциального городка -- воюют за то, чтобы их завод не достался каким-то прохиндеям. Очень интересный мог бы получиться фильм: если бы Абдрашитов и Миндадзе хоть чуть-чуть представляли себе, как в реальности происходит приватизация таких вот заводов.

На экране этот захватывающий процесс выглядит так: толпа небритых пролетариев под покровом ночной тьмы нападает на толпу таких же пролетариев и они начинают молотить друг друга до первой крови. Пустив кровь, массы на время успокаиваются и расходятся по домам. Классовые бои подсвечены таинственным синим светом и абсолютно бессмысленны: директор завода передает права на него за спиной рабочих, и все их разборки ни к чему не ведут.

Поначалу кажется, что это режиссерский брак. К финалу понимаешь, что это режиссерская концепция. Пролетарии в представлении Абдрашитова-Миндадзе выглядят как типичные представители богемы: они вечно небриты, много пьют и занимаются сексом и ровным счетом ничего не делают. Это тоже концептуально. Абдрашитов, конечно, снял фильм не про рабочих - до них ему и дела нет - а о себе и своих коллегах. Двадцать лет они митинговали, созывали съезды и пленумы союза кинематографистов, чтобы в конце концов остаться у разбитого корыта. Эту простую как мычание и депрессивную, как ноябрьский дождь, идею Абдрашитов и попытался донести до нас средствами важнейшего из искусств.

Неудача его досадна не только потому, что двадцать лет назад Абдрашитов в тандеме с Миндадзе снимал очень актуальные, тонко соответствующие коньюнктуре фильмы. Еще раз - после "Нежного возраста" Сергея Соловьева -- рухнула надежда на то, что приличный режиссер сможет артикулировать в своем фильме кое-какие либеральные идеи. Что его социальная критика будет как-то полезна и интересна обществу. Пока же единственным фильмом с внятным политическим месседжем, снятым за все это время в России, остается - увы и ах! - "Ворошиловский стрелок", в котором герой-пенсионер в припадке гормональной бури отстреливал гениталии подрастающему поколению.

Получается, что перспективы в искусстве есть только у консервативных идей. Они укоренены в национальных мифах, во всей стилистике советского искусства. Они киногеничны, они будят пафос, бьют на эффект, стимулируют наши слезные железы.

Режим демократии таких эффектных мифов пока не создал. Героические усилия по созданию светлого образа капиталиста предпринял Семен Лунгин в своем "Олигархе", но тоже не преуспел. Он умело отмазал своего Маковского-Березовского от всех статей Уголовного Кодекса. Он продемонстрировал его титанический интеллект, остап-бендеровское остроумие и любовную энергию, достойную Казановы. Но оказалось, что исполнитель главной роли Владимир Машков далеко уступает по своим актерским данным своему герою, Борису Березовскому. В нем не оказалось ни грана того житейского артистизма, которым блещет его прототип при каждом своем появлении на публике. Неубедительный, вечно растерянный олигарх Машкова безнадежно проигрывает на экране своим конкурентам и идейным соперникам. И когда Александр Балуев в роли фээсбэшника железным голосом заявляет, что "расстрельная статья за хищения в особо крупных размерах еще не отменена," зал хлопает ему, а вовсе, не предприимчивому Маковскому. Либеральные идеи очень плохо поддаются переводу на язык искусства. Во всяком случае, на язык русского искусства.

Кремовый занавес

Конечно, во многом виновата усталость. Пережив столько исторических потрясений, население окончательно разуверилось в своей способности влиять на исторический процесс. Деятели искусства не исключение. Для того, чтобы заниматься политическим искусством, нужно верить в добро и зло, в исторический прогресс, в борьбу "наших" и "не-наших". Но наши творцы поголовно отравлены релятивизмом. Тотальный скепсис разъедает самые лучшие их произведения. Они не только не различают добра и зла, они не верят даже в историю, в то, что в мире с годами что-то меняется.

Модный режиссер Кирилл Серебренников поставил во МХАТе им.Чехова свой лучший на сегодняшний день спектакль - "Мещане". Классическая пьеса Горького всегда давала прекрасную возможность деятелям театра определиться, находятся ли они на стороне истеблишмента или сидят в окопах оппозиции.

Первая постановка "Мещан" в МХТ обещала, что на смену затхлым старикам Бессеменовым придет бодрый пролетарий Нил: он разберется со старым миром и отряхнет его прах со своих ног. Знаменитые "Мещане" Товстоногова, поставленные в 1970-х, несли прямо противоположный смысл.

Пассеистский пафос пронизывал спектакль, в котором Евгений Лебедев (Бессеменов) с шекспировским размахом оплакивал свое уходящее время, а Кирилл Лавров (Нил), главный комсомолец 70-х, с ледяной улыбочкой добивал своего приемного отца.

Серебренников оказался оригинален. На вечный вопрос "кто виноват?" отвечает - "все вы хороши". И отцы, и дети изрядно раздражают его своей истеричностью и говорливостью. Из всех героев ему мил только доморощенный ницшеанец Тетерев (Дмитрий Назаров). "Состарится Нил, будет таким же, как отец," -- пророчит он и партер, смеясь, соглашается с ним. В спектакле Серебренникова нет ни прошлого, ни будущего. История для него просто круговорот размножения. Поэтому лучшие моменты его спектакля - это любовные сцены.

Следующей премьерой во МХАТе должна стать "Белая гвардия" в постановке одного из лучших режиссеров 90-х Сергея Женовача. "А будут ли на сцене кремовые шторы, отгораживающие героев от ужасов гражданской войны?" -- спрашивает журналист режиссера. - "Кремовые шторы, они в душе," -- отвечает Женовач, сам не замечая, что ставит диагноз себе и своим коллегам.

Занятно, что историческая усталость охватывает и совсем молодых, не утомленных политической активностью, деятелей искусства. Питерский режиссер Юрий Бутусов, очень умело поставивший "Ричарда III" в "Сатириконе", слегка переделал финал шекспировской пьесы. В спектакле тирана убивает не претендент на престол. Ричард гибнет от руки призраков - юных принцев, убитых по его приказу. Получается красиво и абстрактно: злодею мстит его собственное прошлое. Кто придет на смену Ричарду, кто будет управлять растерзанной Англией - Бутусову глубоко безразлично. Он превращает политическую трагедию в семейную драму.

Могут сказать, сославшись на Гегеля, что демократия вообще неуютный режим для творчества. Однако демократический режим отнюдь не мешал французским интеллектуалкам устраивать в 1970-х демонстрации против запрещения абортов. Сейчас он отнюдь не препятствует англичанам ходить на анти-военные митинги и ставить сатирические спектакли, в которых президент Буш водит премьер-министра Блэра на поводке, а тот тявкает: "Согласен!"

Только в режиме византийской пост-советской "демократии" говорить о политике считается чем-то неприличным. Политическая озабоченность свидетельствует о низком социальном статусе, проблемах с деньгами, психикой и, возможно, желудком. Она автоматически превращает человека - каким бы успешным он ни был - в жалкого и смешного пикейного жилета. Социальная критика - молча подразумевается в обществе -- это удел маргиналов. Это для бабок с красными флагами или для чокнутых лимоновцев.

А деятель искусства, он же тоже человек. Он хочет быть крутым, богатым, современным. Интерес к политике в этот имидж не вписывается никак.

Вот режиссеры и отгораживаются от мира кремовыми шторами, превращая их в железный занавес между жизнью и искусством.

Приобретения и потери

За пятнадцать лет демократии деятели искусства достигли невероятных высот в искусстве эскапизма. Все снимают историческое кино и ставят костюмные спектакли. Тонкие чувства, сердечные смуты, любовные недоразумения, -- вот чем дышат экран и сцена. Зрители живут в одном мире, герои кино и театра - в другом, параллельном.

Без иронии: это, наверное, неплохо. Только в атмосфере тотальной аполитичности могли, наверное, вырасти такие шедевры, как "Возвращение" Андрея Звягинцева или "Война и мир" Петра Фоменко.

Но это нежелание сопрягать искусство и историю лишает зрителя эксклюзивного удовольствия пошевелить мозгами, соотнести мир, созданный художником, и мир реальный, хохотнуть, погрустить, сказать "А вот и у меня был такой случай". Так возникает страшная безнадежная скука - главная эмоция, которую продуцирует красивое, утонченное и страшно далекое от реальности современное искусство.

Стыдливо избегая любой связи с реальной жизнью, искусство становится хилым и нежизнеспособным. Оно замыкается в себе. Художник, засев в этой герметично запертой башне из слоновой кости, может чувствовать себя в безопасности: здесь он неуязвим для политических страстей и тенденциозной критики. Но он рискует задохнуться от нехватки идей и эмоций. И самое главное: разговаривая с самим собой, он теряет голос. Он боится честно, до конца высказываться на заданную тему. Он не идет до конца, боится пафоса, стесняется быть слишком резким и хочет понравиться всем сразу. Прежде всего, этот конформизм губителен для режиссеров. Он лишает их безоглядной властности, которая является условием профессии.

Только что Владимир Хотиненко выпустил трогательный фильм про подводников -- "72 метра". Это могла бы быть очень сильная картина, если бы Хотиненко с самого начала понял, что хотел сказать. Он снимает про подводников, по нелепой случайности тонущих недалеко от родного порта. Порой они выглядят у него героями, порой - раздолбаями. Порой от того, что с ними творится, хочется плакать, порой происходящее на экране раздражает. Наверное, Хотиненко полагает, что в жизни так и бывает - нет ни плохих, ни хороших, ни злых, ни добрых. Он думает, что снял безупречно реалистичное кино. Но мне - зрителю - неинтересно, как дело обстоит в жизни. Мне интересно, что о жизни думает режиссер Хотиненко. А этого в "72 метрах" не видно.

Аполитичность заставляет режиссеров непредвзято смотреть на жизнь - а для искусства такой непредвзятый взгляд смерти подобен. Объективность погубила недавнюю премьеру Театра.doc, у которой были все шансы стать политическим хитом сезона. Драматурги Екатерина Нарши и Ольга Дарфи придумали спектакль под названием "Трезвый пи-ар. Часть первая". Он состоит из записанных на пленку монологов российских полит-технологов. Полит-технологи выдают замечательные перлы. Зал с интересом узнает, что "Путина просчитали на компьютере", что "к 2012 году Штаты поступят с Россией как с Ираком" и что хорошая предвыборная кампания - это "конкретное такое мочилово, с оттягом".

Но к середине спектакля авторам показалось, что они слишком злы и пристрастны. Они решили показать, что политтехнологи тоже люди. И состряпали невыносимо фальшивую историю про некую даму-политтехнолога, погибшей при странном стечении обстоятельств. Дама эта, в придачу к миллионному состоянию, накопленному в коробках из-под ксерокса, обладала всеми возможными добродетелями и погибла во цвете лет. И вот актеры начинают со слезой воспевать милый облик безвременно почившего полит-технолога. А зритель раздражается от того, что авторы, только что издевавшиеся над своими героями, вдруг решили над ними посюсюкать. И леденящая сердце скука змеей вползает в зал.

Современное искусство - политкорректное, высокопрофессиональное, гуманное, формально безупречное - остро нуждается в эмоциональном допинге. Им могла бы стать политика - именно к этому взывают все традиции русского искусства. И пока режиссеры не вспомнят эту простую истину, зритель обречен на смерть от скуки: жизнь за стенами театров и кинотеатров будет неизмеримо интереснее всего, что происходит внутри.

Виктория Никифорова