"Окраина"

Парень с нашей окраины 

Новый фильм Петра Луцика "Окраина" посвящен бедам и чаяниям народа. Скажем сразу, народ на любовь Луцика взаимностью не ответил. Промолчал народ. На редких показах в Доме Ханжонкова случайный зритель терялся в темноте и вскоре уходил, не дождавшись света в зале. Зато в Музей кино, на московскую премьеру "Окраины" собралась вся профессиональная тусовка -- включая и тех фестивальных ходоков, которым уже выпал счастливый случай увидеть ленту в Сочи на "Кинотавре" или в Питере на "Фестивале фестивалей".

Старые друзья, недавние приятели и просто шапочные знакомые Луцика пришли, чтобы: а) просмаковать скандал: у "Окраины" уже сложилась репутация убийственной агитки, натурального кинематографического теракта; б) потусоваться в буфете: дух, конечно, дышит, где хочет, но тело тоже о себе напоминает, и хороший фуршет -- не роскошь, а средство существования искусства; в) поглядеть на Луцика.

Луцик всем понравился. Он явился в косоворотке от Diesel и, кажется, в смазных сапогах. На простом его, мужественном лице появлялась время от времени улыбка Чеширского кота. Потом она исчезала, а Луцик оставался с нами. На вопросы он отвечал скупо, фразы строил по возможности короткие. Словом, не щадя сил работал под своего парня. Понятное дело, "своим" он был не для нас, его зрителей, а для таких же сильных, простых и немногословных мужчин. Короче, для героев родной "Окраины".

Так и видишь, как, дрожа от предвкушения удачи, Луцик одевал свое честолюбивое alter ego то в шинель, то в тулуп, подводил к зеркалу, а отражение грозно хмурилось, молодецки крутило ус или почесывало затылок. Все борцы за народное счастье, проживающие на "Окраине", суть один и тот же субъект, переряженный в разные костюмы. Это тип "настоящего русского мужика", созданный пылким воображением Луцика и некоторыми сведениями из истории советского кино, которые он успел получить во ВГИКе.

Мужика Луцик вроде бы любит и даже норовит с его вымечтанным образом слиться -- и все же крестьяне "Окраины" ужасно похожи на монстров в овчинах из антибольшевистских агиток. Впрочем, сами большевики сходными красками живописали кулаков. Они пьют кровь своих врагов -- совершенно по-настоящему, так что и по усам течет, и в рот попадает. Они пускают под нож целые семьи и поджаривают на печке малых детей. Все это с прибауточками. Они далеко проигрывают в человечности спилберговским динозаврам.

 Отправившись в Москву за правдой -- олигархи отняли у них родную землицу, -- мужики пускают первопрестольную на воздух вместе со всеми олигархами, чтобы в финале положить мозолистые руки на тракторный штурвал и, щурясь от утреннего солнца, оглянуться на свежую борозду. Страшно это? Да нет, забавно.

Когда бравый усач, точная копия Нагульнова, выбирается из подпола, где терзал своего супротивника, и с клыков его капает кровь, а глаза горят как на поляроидной фотке, -- зал смеется заливисто и легко. Луцик не возражает: "Пусть смеются, чего там". Он и сам не очень хорошо представляет, как относиться к монстрам, выползшим из его подсознания. Заметно, например, что сколько бы ни наводил он глянец всевозможных добродетелей на своих героев, он их попросту боится. Тщательно подделанный колорит "Окраины" кое-как маскирует чувства, которые и Луцик, и многие его товарищи по музе, по судьбам, испытывают по отношению к большей части народонаселения страны. Чувства эти называются "страх и отчаяние". Причем и страх этот, и отчаяние -- сугубо поэтические, от ума.

Мужик, замахнувшийся топором на все чуждое (а значит, и на кинокамеру), -- это порождение коллективного бессознательного той самой интеллигенции, в редеющих рядах которой Луцик так не хочет числиться. Нехороший сон Веры Павловны. Кошмар оголодавшего Лоханкина. Как и полагается интеллигентному художнику, заеденному вшами рефлексии, Луцик не имеет ни малейшего представления о вкусах того "широкого" зрителя, к которому он обращается. Иначе, просматривая старые советские фильмы, он заметил бы, что песнь вдохновенного труда, хоть и исполнялась киношниками усердно, но слушалась вполуха. Бутафорское изобилие ярмарок массы принимали на ура -- Пырьев это хорошо почувствовал, -- а невыдуманная нищета, вроде той, что у Эйзенштейна в "Генеральной линии", никого не занимала. Так что "Окраине" путь в народ заказан. Кто "там" станет разбирать мелкий бисер его аллюзий, отличая цитату из "Чапаева" от отсылки к "Нам из Кронштадта"?

Кажется, Луцик и сам это понимает -- как, кстати, и другой борец за народное счастье, Александр Баширов, автор "Железной пяты олигархии". Поэтому он так внимательно относится к просмотрам в узком кругу и не забывает надеть косоворотку. Пролетев мимо высокой цели, его фильм бумерангом воротился в родную среду обитания. Только здесь он может рассчитывать если не на успех, то на всплеск внимания. Только здесь, в буфете Музея кино, вспомнят классический маршрут от Калигари до Гитлера, прикинут, сколько осталось до выборов, ужаснутся, ахнут. Понятно, что все это немножко невсерьез, что все ахи и вздохи -- это блеф. Не такое уж, прямо скажем, событие в истории кино произошло, чтобы волноваться. Но ведь жить-то надо. Луцику надо искать деньги для очередного фильма, критикам -- гнать волну вокруг "Окраины". Поэтому режиссер и тусовка неразделимы, как народ и партия.

Луцик снял кино для своих, свои подняли положенный шум. Луцик держит нас за пижонов, мы поддаемся ему как шулеру, но исход игры не интересует никого, потому что в банке -- фальшивые деньги. Чистая видимость худпроцесса. Тусовка и рекламу "Окраине" сделает, и на провокацию с удовольствием поддастся, и оттянется, и все вино в буфете выпьет, и ворох концепций насочиняет -- за себя и за того парня. За нашего парня, за Луцика.

Виктория Никифорова