Евгений Евстигнеев

Нормально, гений!

Однажды Евстигнеев играл охранника в спектакле “Овод”. Он выводит Овода на расстрел, ставит его к стенке. Вдруг из-за кулис ему шепчут: “Потяни время.” Евстигнеев что-то импровизирует, водит Овода туда-сюда. От нечего делать берется за свой пистолет, рассматривает его, поворачивает дулом к себе. В это время из-за кулис раздается выстрел. Евстигнеев послушно падает “мертвым”. Он всегда верил в “предлагаемые обстоятельства”.

У Евстигнеева примерная биография самородка из низов. Он родился в Нижнем Новгороде в 1926 году и его детство немногим отличалось от “Детства” главного пролетарского писателя. Рабочий квартал, бедность, драки, словом, все свинцовые мерзости, хрестоматийно полагающиеся будущему гению. С детства – как отмечают сентиментальные биографы – мальчик тянулся к прекрасному. Сразу после школы Евстигнеев подал документы в театральное училище, но мать велела забрать их обратно. Разыгралась сцена из классика – “Детство” пополам с “Матерью”. “А ступай-ка ты, сынок, в люди”, -- сказала Мать. И пошел он в люди.”

“В люди” – это означало нижегородский завод с трагикомическим названием “Красная Этна”. На нем Евстигнеев всю войну проработал слесарем. В свободное от труда на благо родины время он лабал джаз. Ну не совсем джаз, но что-то такое ритмичное на ударных. Директивы из Москвы шли долго, поэтому его ансамбль не обвиняли в безродном космополитизме и даже разрешали играть в кино перед сеансом. По легенде, именно там бесшабашного ударника заметил ректор театрального училища и пригласил его учиться.

Из Горьковского театрального училища Евстигнеева распределили во Владимирский областной театр. Владимир он покорил без труда. Театральное начальство его не отпускало, дорожа молодым дарованием. Но амбициозное дарование наплело что-то про заболевшую мать, сбежало из театра и прямым ходом отправилось “в Москву, в Москву”. Естественно, во МХАТ, в школу-студию при театре. Поступил он сразу, причем на второй курс.

Столичные однокурсники, утонченные мальчики и девочки из интеллигентных семей, были от него в шоке. “Старый” (Евстигнееву уже исполнилось 30 лет), лысый (лысиной он обзавелся чуть не с рождения), с замашками шпаны и диким провинциальным говором. Галина Волчек, однокурсница Евстигнеева, с ужасом вспоминала, как выглядел ее ухажер: длинный ноготь на мизинце, лиловый костюм на вырост и “бобочка” с крепдешиновым галстуком. Но все это не помешало блестящим однокурсникам позвать Евстигнеева в созданный ими театр “Современник”, а Галине Волчек – выйти за него замуж и родить ему сына Дениса (сейчас сын Евстигнеева – оператор и кинорежиссер).

Отношения Евстигнеева с женщинами – это особая тема. Как ему удавалось покорять самых умных и самых красивых, не понимал никто. “Какой страшный старик”, -- подумала, впервые встретив его, Лилия Журкина, а через год вышла за него замуж. “Как ужасно он говорит,” – вздохнула Галина Волчек и сбежала с ним из семьи. “Я твоя собачка,” – говорила ему третья жена Ирина Цывина, годившаяся ему в дочери. Ему завидовали и недоумевали. “Может быть, это голос?” – задумывался Олег Басилашвили. –“У него был потрясающий голос, очень мужской, глубокий, убедительный.”

В октябре 1960 года Евстигнеев выехал на сцену “Современика” на огромной кровати и капризным, ломающимся, истеричным голоском провозгласил: “Ах! Ну что это? Ну зачем это? Зачем вы меня разбудили? Я видел во сне нимфу. Свинство какое!” Роль голого Короля в пьесе Шварца в одночасье сделала его знаменитым. У Шварца в этом образе много аллюзий – и на Гитлера, и на Сталина. Но Евстигнеев не замахивался на исторический контекст. Он играл простого российского начальника – придурковатого как клоун и неистребимого как таракан. Публика приняла его на ура. Король был первым из череды ответственных работников, сыгранных Евстигнеевым. Дальше были и бессмертный начальник лагеря из “Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен” (“Дети! Вы хозяева лагеря!”) И одесский крестный отец в “Мы из джаза”. И Иван Грозный – самый древний бюрократ, которого Евстигнеев сыграл в “Ермаке” незадолго до смерти. И самый смешной начальник – режиссер самодеятельного театра – в “Берегись автомобиля!” (“Ну-с, возьмемся за Вильяма нашего Шекспира.”)

Успех шел по нарастающей. Евстигнеев сменил продвинутый “Современник” на главный театр страны – МХАТ. Сыграл в главном телесериале страны – “17 мгновениях весны”. Получил звания, прибавки к жалованью, всенародную известность, но совершенно не изменился внутренне. До конца жизни он остался верен своему рабочему прошлому. Одевался как партиец среднего руководящего звена: серая тройка, шляпа, плащ. Жены пытались привить ему стиль, подсовывали ему модные пиджаки и прятали шляпы. Чем больше была разница в возрасте, тем усерднее супруги пытались сделать из Евстигнеева стильного молодого человека. Вторая жена, признаная светская красавица Лилия Журкина (моложе Евстигнеева на 15 лет), водила его к знаменитым портным. Третья супруга Ирина Цывина (разница в возрасте – 35 лет) купила ему джинсовый костюм -- последний писк моды 80-х – и собственноручно сшила джинсовую кепочку. Но ничего не помогало.

Помните фильм Вуди Аллена “Мелкие мошенники”? Там герой, в одночасье став миллионером, сохраняет все привычки бедняка. Устрицам он искренне предпочитает гамбургеры, шабли – пиво. Так же хранил верность рабочему прошлому и Евстигнеев. Любимым его развлечением был футбол. На стадионе он не тусовался с ВИПами, не сидел в ложе прессы, а шел прямиком в народ. Его узнавали, ему наливали. Народный артист с удовольствием квасил со своим народом.

С гастролями Евстигнеев объездил весь свет, но и в Лондоне, и в Токио, и в Париже предпочитал отсиживаться в гостинице. Коллеги бегали по музеям и ресторанам, а он отсыпался в номере и выпивал в ближайшем баре. При этом каким-то непостижимым звериным чутьем он улавливал самую суть чужой страны и мог хоть через десять лет сыграть ее уроженца.

В “17 мгновениях весны” он сыграл Плейшнера не просто утонченным интеллигентом, но именно немецким интеллигентом, на высоком лбу которого так и написано образование в Гейдельберге, диссертация о Канте и переписка с Хайдеггером. “Он играл аристократов в десять раз аристократичнее, чем потомки настоящих аристократов” -- удивлялся ему Зиновий Гердт. Откуда брались манера и осанка у рабочего паренька, непонятно. Тем более, что он никогда не мучался, работая над ролью. Он и слова-то такого не признавал. Смеялся: “Говорят, “работать надо”, “работа над ролью”… Чего там работать. Выучил текст и играй.”

Есть знаменитый анекдот про то, как Кваша и Ефремов заспорили в гостях про систему Станиславского, про веру в предлагаемые обстоятельства. Придумали этюд. Человек ждет своей очереди у входа в общественный туалет. Стучит в дверь, мучается. Наконец, распахивает дверь, а там – повешенный. Роль двери исполнила дверца шкафа. Кваша и Ефремов по очереди ее дергали, обнаруживали “труп” (вешалку с костюмом), ахали, всплескивали руками, звали на помощь. Гости смеялись. Кто сыграл лучше, так и не решили. Позвали Евстигнеева. Тот проспал и дискуссию о Станиславском, и оба этюда. Его кое-как растолкали. Объяснили, что надо сыграть. Евстигнеев помучился у туалетной двери, постучал в нее, открыл, увидел “труп”… Решительно оттолкнул его и с блаженной улыбкой занялся своим делом. “Чистая победа”. – признали Кваша и Ефремов.

Евстигнееву не нужны были никакие системы. Он был инстинктивным гением, нутром знавшим все тонкости ремесла, но ничего не умевшим объяснить в своей профессии. Как ни странно, он много преподавал – и во ВГИКе, и в школе-студии МХАТ. Но на студентов влиял прежде всего своей харизмой. Он не умел говорить о своих ролях, о своем искусстве. Дочитав текст роли, он откладывал его и говорил: “Ну, все понятно. Осталось только выучить текст."

Сумасшедшее, неуправляемое воображение принесло Евстигнееву славу. Оно же его и погубило. Он приехал в лондонскую клинику к местному светилу делать операцию на сердце. Она обещала быть легкой и успешной. Результаты обследования были отличными. Через неделю Евстигнеев должен был играть во МХАТе. Прямо перед операцией светило явилось к Евстигнееву в палату с бумажкой в руке. “Здесь я нарисовал ваше сердце. Вот четыре сосуда. Они объизвествлены на 90 процентов. Сделаем мы вам операцию или нет, вы умрете в любом случае.” Хирург хотел успокоить пациента, но переводчик не сумел смягчить выражения. Евстигнеев посмотрел на свое сердце, побледнел и через пять минут скоропостижно скончался. Он слишком верил в “предлагаемые обстоятельства”.

Виктория Никифорова