п»ї
Главная
РђСЂС…РёРІ
    РЎРїРµРєС‚акли
    РёСЃС‚РѕСЂРёРё
    С„ильмы
    Р»СЋРґРё

Татьяна Пельтцер

Старуха-разбойница

Единственной ролью, которая не задалась у Пельтцер, была Снегурочка. Молодой режиссер-новатор увидел Пельтцер в «Проснись и пой!», где она пела и танцевала так, что впору двадцатилетней. После этого спектакля он ходил как в тумане и наконец решил, что Снегурочку в его детском спектакле должна сыграть народная артистка СССР, народный депутат и член партии 1904 года рождения. Пельтцер согласилась: «правильно, Снегурочки, они как вино – чем старше, тем лучше .» На репетициях дед Мороз, втрое младше ее, глупо хихикал. Когда на Пельтцер одели кокошник и сарафан, легла уже вся труппа. А приговорил спектакль после генеральной репетиции 5-тилетний внук гардеробщицы, сообщивший, что «больше всего ему понравилась бабушка Снегурочка и ее внучек дед Мороз». Спектакль не вышел. Пельтцер так и не сумела изменить своему амплуа.

Свою первую комическую старуху она сыграла в 45. Это была Лукерья Похлебкина в «Свадьбе с приданым». Сначала она сыграла пьянчужку-спекулянтку в спектакле Бориса Равенских. Почти сразу же спектакль был экранизирован и стал вечно-зеленым хитом российского кинематографа – в первую очередь благодаря героине Пельтцер . Ее Лукерья была точной копией смешливых, придурковатых, вечно поддатых старух, которые водились в каждом доме России. В «Свадьбе с приданым» определилось и актерское ноу-хау Пельтцер . Никто не умел пить на сцене так, как она. В том, как она опрокидывала рюмку с водкой, читалась вся жизнь и судьба ее героини. Ее глоток водки был глотком свободы. Лукерья, то и дело принимающая на высохшую грудь, стала, как мы бы сказали сейчас, культовым персонажем. Впрочем, дело было в начале 50-х, оттепель еще не начиналась, и на киностудию приходили письма от разгневанной общественности: «неужели нельзя было найти на роль непьющую артистку?!»

Как ни странно, неудержимая скандалистка и выпивоха Пельтцер выросла в строгой семье. Ее мать была еврейкой, дочерью главного раввина Киева, отец – немцем. Предки ее по отцовской линии приехали в Россию еще при Иване Грозном. Они шили шубы – «пельтцы». Отсюда и пошла фамилия. С тех самых пор и вплоть до 14-года в семье говорили только по-немецки. Имена, впрочем, безжалостно русифицировались. Иоганн Робертович Пельтцер всю жизнь называл себя Иваном Романовичем.

Он был актером в знаменитой антрепризе Синельникова, объездил с гастролями всю страну. Пельтцер никогда не училась в театральной школе – ее школой была семья. В десять лет она впервые вышла на сцену в роли мальчика. Самой знаменитой из ее первых ролей стал Сережа из спектакля по «Анне Карениной», а самой любимой – Аня в «Детях Ванюшина». Оттуда из детства, из дореволюционного театра идут ее театральные инстинкты – с блеском выйти на сцену, сразить партнера взглядом, выкинуть фортель, подержать паузу. В провинциальных антрепризах слыхом не слыхали о Станиславском и полагались не на «работу актера над собой», а на опыт и древние традиции, передававшиеся из поколения в поколение. Спустя сорок лет в театре Сатиры Пельтцер встретилась с коллегами отца по антрепризе. Это был невероятно живучий и замкнутый мир русского театра, который существовал словно сам по себе, невзирая на войны и перевороты. Неудивительно, что именно в «Сатире» Пельтцер сумела воскресить забытое амплуа «комической старухи».

Но в 20- годы об этом еще и речи не было. Пельтцер выступала в театре МГСПС, пела и плясала в агитках, критиковала со сцены буржуазный строй. Тогда случилась загадочная история с ее замужеством. После спектакля к ней подошел симпатичный молодой человек, преподнес букетик ландышей и сообщил, что его зовут Иван. «То есть Иоганн». Иоганн Тойблер был немецким коммунистом, который учился в московской высшей партийной школе на экономиста. Пельтцер вышла за него замуж, а в начале 30-х молодые супруги уехали в Берлин. Оба работали в советском торгпредстве – Тойблер, как бы мы сказали сейчас, «менеджером среднего звена», Пельтцер – машинисткой. В 1934 году, когда к власти пришел Гитлер, Пельтцер пришлось уехать в Москву. С тех пор о Ване-Иоганне не было ни слуху, ни духу. Даже ближайшим друзьям Пельтцер не рассказывала ни слова о муже, хотя о ее романах всегда знал весь театр.

Второго ее мужа – тоже Ваню – взяли в 37-м. А до этого лично Юрий Завадский уволил ее из театра им. Моссовета за профнепригодность. Что было делать? Плакать Пельтцер не умела. Она пошла в театр миниатюр и стала играть там крошечные рольки, превращая каждую в законченный эстрадный номер. Там она и сыграла длинную череду советских персонажей, от банщицы до молочницы. Но старожилы полагают, что лучше всего ей удавался самостоятельный конферанс.

В начале 50-х, сыграв свою Лукерью Похлебкину, она на тридцать лет воцарилась в театре Сатиры. Она переиграла там всех старух, от Хлестовой в «Горе от ума» до Марселины в «Женитьбе Фигаро». Возраст ее героинь начинался от семидесяти и шел до бесконечности. И в каждой роли она проделывала привычный трюк: подпитываясь смехом зрительного зала, ее дряхлые героини молодели на глазах. Глаза обретали блеск, из-под грима проступал натуральный румянец, и, взметнув юбки, ее старушенция пускалась в пляс, демонстрируя блестящую балетную выучку. В этих невероятно живых, обаятельных, дерзких старухах было что-то страшноватое. Казалось, они черпают жизненную силу из каких-то тайных запретных источников. По Москве ходили слухи о том, что «рецепт ее молодости» – романы с самыми молоденькими артистами труппы. В стране, где вся власть принадлежала старикам, ее старухи-вампиры производили жуткое впечатление.

Недаром с Пельтцер на самых веселых спектаклях случались страшные истории. Однажды она играла в новом спектакле театра Сатиры. Сказала свою реплику «Неприятности уже начались» и стала ждать выхода актера Курихина, исполнявшего эпизодические роли. Но Курихин куда-то подевался. Занавес не опускается. Пельтцер сидит одна на сцене. Ольга Аросева и Павел Поль, которые только что ушли со сцены, понимают, что надо спасать премьеру и выходят опять. Лепечут что-то: «Мама, мы забыли, мы хотели сказать…» Взбешенная Пельтцер думает, что партинеры ее разыгрывают и немеет от злости. Наконец, сцена кое-как доиграна, занавес падает. Пельтцер открывает рот, чтобы обложить Аросеву и Поля, но в этот самый момент вбегает человек и кричит, что артист Курихин только что умер по пути на спектакль прямо на улице, на Садовом кольце.

Но понятное дело, диссиденткой она не была и мрачных подтекстов в своих ролях не замечала. Ни арест мужа, ни проблемы с пятым пунктом не помешали Пельтцер вступить в партию. В 1941 году ее со стариком отцом чуть не выслали в Магадан – немцам было не место в столице. Их спасло только заступничество Марии Мироновой, Петра Алейникова и Рины< Зеленой, которые упросили власти оставить актеров в Москве. Пельтцер была членом партии, депутатом краснопресненского райсовета, активным участником военно-шефской работы и первой народной артисткой СССР в театре Сатиры. В 1970 году «Советская культура» опубликовала ее отклик на успешную посадку на поверхность Луны автоматической станции «Луна-17»: «Восхищены!» Сомневаться в ее искренности не приходится. Пельтцер обожала быть в центре событий, выступать, поддерживать, клеймить. Она была общественницей по самому своему складу. К чести ее надо сказать, что влияние в верхах она всегда использовала во благо. Поставить кому-нибудь телефон, достать путевку, выбить квартиру , -- за всем этим шли к Пельтцер и, поругавшись для вида, она все устраивала. У нее никогда не было детей и она привыкла заботиться о театральной молодежи. Вечно тусовалась с ними, выпивала, острила, ездила на гастроли в такую глухомань, где до нее не ступала нога ни одного народного артиста. И все это делала с темпераментом, в охоточку.

Забота была сокровенной сутью ролей Пельтцер. Ее старухи могли суетиться, нести чепуху, ворчать, но, стоило им найти подопечного, как они преображались. Доброта, смешная, мелочная и абсолютно неотразимая, окутывала ее морщинистое лицо. В это время она не «общалась» с партнером, она жила им. Только Пельтцер могла придать такой трепетный душевный подтекст знаменитой «сцене узнавания» в «Женитьбе Фигаро». Сейчас, вспоминая ее, видишь не взволнованного Фигаро-Миронова, а враз застывшее, словно омытое изнутри памятью, мигом помолодевшее лицо Марселины-Пельтцер. Не веря своим глазам, она глядит на красивого взрослого мужчину, который говорит ей «Мама», и мельчайшее движение его души отражается на ее лице. На какую-то секунду Пельтцер становилась похожа на Миронова, как родная мать.

Даже играя стервозную Гавриловну в «черной» драме Петрушевской «Три девушки в голубом», Пельтцер не послушалась драматурга и волей-неволей полюбила свою старуху. Вместо деревенской фурии у нее получилась одинокая, забытая жизнью женщина. Ей целыми днями не с кем поговорить, вот она и ворчит сама с собой. Ей хочется позаботиться о молодых женщинах, снимающих у нее дачу, но она просто не знает, как это сделать, и, сама не желая того, изводит их придирками.

Одной из самых сложных для Пельтцер ролей в кино стала мать Ивана Бровкина в дилогии «Солдат Иван Бровкин» и «Иван Бровкин на целине». Перед съемками первой сцены она волновалась, никак не могла настроиться. В это время в уголке павильона плакала кем-то обиженная ассистент режиссера. Пельтцер спланировала на нее как коршун, затащила к себе в гримерку, напоила горячим чаем, расспросила, утешила, пообещала заступиться. В этом настроении заботы она вышла на съемочную площадку и начала свою роль, ставшую коронной. Когда зрители не могли вспомнить ее фамилию, они так и говорили, «ну эта, как ее, «мать Ивана Бровкина». А когда Пельтцер приехала на гастроли в Сибирь, расчувствовавшиеся зрители назвали ее, дочь еврейки и немца, «мать всей России».

Неуправляемый темперамент мог бы сегодня сделать Пельтцер звездой светской хроники. Скандалы она закатывала, как бенефисы – до полной гибели всерьез. Материлась как извозчик: когда футболисты ее «Ленкома» играли против команды МХАТа, ее зычный голос летел над стадионом – «Куда пасуешь, твою мать?!» Болельщики вокруг поеживались, мяч шел куда надо.  Зная за собой любовь к скандалам, Пельтцер пыталась использовать свою эмоциональность в творческих целях. Прямо перед выходом на сцену ей просто необходимо было оборать любого, кто подворачивался под руку. «Дармоеды» было единственным приличным словом в потоке брани. После этого на сцену она выходила умиротвореная и собранная. И партнеры, и гримеры, и костюмерши привыкли и не обижались. Они отлично знали, что после спектакля смогут перехватить у народной артистки десятку без отдачи. Но иногда буйный нрав народного депутата приводил к разрушительным последствиям.

До сих пор свидетели не смеют повторить, что наговорили друг другу Пельтцер и Плучек на знаменитой репетиции, после которой она бросила театр, где проработала 30 лет и ушла в неизвестность, к Марку Захарову. Репетировали «Горе от ума», Пельтцер – в роли Хлестовой. Актеры декламируют стихи, Плучек никого не прерывает, до перерыва всего ничего. Вдруг Пельтцер, перебив партнера, раздраженно спрашивает режиссера: «Куда мне идти?» -- «Идите… куда хотите!» -- «А куда мне сесть?!» – «В центре, конечно!» – взрывается Плучек. – «Вы в центре, все – вокруг! Между прочим, здесь еще и Чацкий, и Софья есть. Вы, конечно, не заметили?!» Текст дальнейшей перепалки ни один мемуарист повторить не решился.

Известно только, что 70-летняя Пельтцер, как Чацкий, вылетела из театра с криком «Машину мне, машину!» Села в «Москвич» своей подруги Ольги Аросевой и прямиком поехала в «Ленком» к Марку Захарову. И тут же была зачислена в труппу молодежного театра.

Ее отношения с Марком Захаровым – отдельная история. Они начались, когда молодой и никому не известный дебютант пришел в театр Сатиры ставить «Доходное место». Главную роль должен был играть Андрей Миронов, Пельтцер досталась ее очередная комическая старуха – теща героя Кукушкина. К Захарову, который был моложе ее на тридцать лет, она относилась скептически. Однажды на репетиции, следуя указаниям режиссера, Пельтцер запуталась в мизансцене и вдобавок уронила себе на ногу сковородку. Всласть выматерила режиссера, посоветовала ему сменить профессию и без купюр сообщила все, что думает об экспериментальных постановках. Но как ни странно, это стало началом большой и хорошей дружбы. Выпустив пары и сыграв в невероятно успешном «Доходном месте», Пельтцер сменила гнев на милость. Захаров попал в число ее друзей. Это значило, что он был обречен выслушивать ее бесконечные монологи, подвергаться усиленной опеке, регулярно выслушивать ругань в свой адрес и пить вместе с женщиной, которая пила больше, чем Атос. Но, мужественный человек, он выдержал все это и с удовольствием принял Пельтцер в свою труппу.

В «Ленкоме» она была главной достопримечательностью, обломком эпохи. С ней обращались бережно и нежно, но не очень знали, что с ней делать. Она вводилась в спектакли, играла матерей всех молодых звезд «Ленкома». Но единственной большой ролью, достойной воспоминания, стала ее Гавриловна в сюрреалистической пьесе Петрушевской «Три девушки в голубом». В последние годы в «Ленкоме» Пельтцер отказала память. Но ее роли, состоявшие буквально из нескольких слов, Захаров старательно превращал в целые аттракционы. Ее Манефа в «Мудреце» выезжала на сцену на «настоящем» паровозе, под аплодисменты всего зала. Ее последняя роль в «Поминальной молитве», специально написанная Григорием Гориным «на Пельтцер», запомнилась, благодаря замечательному дуэту с Александром Абдуловым. Он бережно поддерживал ее под руку, напоминал мизансцену, шепотом подсказывал слова. Но реплика Абдулова «Мама, давайте ориентироваться», такая смешная на премьере, вскоре зазвучала печальным пророчеством.

Финал жизни Пельтцер был трагичен. Застарелый алкоголизм смешался в дьявольский коктейль со старческим маразмом. Давняя подруга, Ольга Аросева, с которой они выпили столько водки в ресторане ВТО, пришла к ней в психиатрическую больницу им. Ганнушкина. «Знаете, мне самому интересно, узнает ли она вас?» – сказал главврач и пошел вместе с Аросевой на поиски Пельтцер. «Она в туалете курит -- сообщила нянечка. Пельтцер, завидев Аросеву, бросилась к ней, обняла, заплакала. «Ну и кто к вам пришел?» – снисходительно спросил врач. Глаза Пельтцер заметались, губы задрожали, но она справилась с собой и уверенно, даже гордо сказала: «Друг мой пришел.» Потом она тихо плакала, уткнувшись в плечо Аросевой, жаловалась на больных (главврач сказал, что она с ними дралась). «Забери меня отсюда», -- попросила на прощанье. Но тут же опомнилась и вымученно улыбнулась. Ее некому было забирать, и Пельтцер до конца дней своих осталась в сумасшедшем доме, правда, в отдельной палате.

С тех пор о Пельтцер принято вспоминать со слезой. Бывшие конкуренты стали бурно жалеть гордую и веселую женщину. Но почти девяносто лет, перенасыщенных романами, застольями, скандалами, дружбами, великими ролями, -- разве это не блистательный итог?

О Пельтцер хочется вспоминать, веселясь. Ее друзья и сейчас смеются, вспоминая развязку таинственной истории с ее замужеством. В 60-е, когда политический климат потеплел, немецкий муж Пельтцер сумел разыскать ее адрес. Несколько лет они переписывались – «из России с любовью». В середине 70-х даже сумели встретиться. Экс-муж приехал в Карловы Вары, где в компании подруг отдыхала народная артистка Пельтцер. Подруги чуть с ума не сошли от любопытства. Понаблюдали издалека, как подходит к «Танечке» высокий представительный старик, как они под ручку идут на прогулку. К вечеру Волчек и Аросева не выдержали, напросились к Пельтцер в гости. Сидят, пьют чай, мурлычат. «Ах как жаль, -- разнежилась Аросева, -- что Гитлер пришел к власти, и Танечке пришлось покинуть вас и уехать в Москву.» – «Ну уж в чем в чем, а в этом Гитлер не виноват», -- улыбнулся экс-муж. – «Танечке пришось уехать, потому что я нашел ее записку к моему другу, в которой она назначала ему свидание.» – «Что ты врешь?!» – взвилась Пельтцер. – «Это был мой лучший друг!» – побагровел немец. И понеслось. Волчек с Аросевой вжались в стенку. Супруги готовы были растерзать друг друга. Пельтцер в это время было сильно за семьдесят, ее бывшему мужу – под восемьдесят. Но для стариков-разбойников время не существует.

Виктория Никифорова