Збигнев Цибульский

И пораженья от победы...

Збигнев Цибульский умер в сорок лет, на два года пережив Жерара Филипа и почти в два раза -- Джеймса Дина, своих соперников в борьбе за раннюю славу, любимцев богов. Он успел отяжелеть и поскучнеть. После "Пепла и алмаза" и -- в меньшей мере -- "Поезда" Ежи Кавалеровича жизнь его представляла повторение пройденного. Удар в челюсть, которым Даниэль Ольбрыхский ответил на ехидную реплику околокиношного подлипалы ("Вот, Збышека нет, ты себе все главные роли и забрал"), выглядел излишней аффектацией уже в момент появления "Все на продажу". По большому счету, Збышека не стало задолго до его смерти.

Роль, сделавшая его кумиром прогрессивного человечества, Мацек в "Пепле и алмазе", опустошила Цибульского, вобрав в себя все, что он мог сказать -- на том невнятном и пронзительном языке взглядов и жестов, которым великие актеры говорят с миром. Все его страхи (а он не слишком успешно работал до этой встречи с Вайдой и робел провала), все его счастье -- бесконечные крупные планы, где было так просторно его лицевым мускулам, -- остались в прямоугольнике кадра. Всю оставшуюся жизнь он проходил тенью собственного героя.

Между тем, что и кого играл Цибульский в "Пепле и алмазе", решительно непонятно. То ли предателя, то ли борца за правое дело. То ли труса, то ли героя. Прелесть его message заключалась в полной невнятности. Его проходы, его паузы, его взгляд в никуда запоминались раз и навсегда, но слова выпадали из памяти, едва успев прозвучать. Победу праздновала чистая фактура актерской игры, обеспечившая бессмертие "Пеплу и алмазу". Интуитивизм Цибульского идеально совпал с иррациональностью раннего Вайды, увлекавшегося Бунюэлем и мечтавшего снять фильм, где вообще не было бы диалогов.

Это безответственное отношение к мотивировкам персонажа позволило Збышеку создать типаж, доступный любым интерпретациям и послушно подчиняющийся всем идейным установкам. Он был всем хорош -- и нашим, и вашим, и левым, и правым -- рыцарь, полный страхов и беззащитный перед упреками, герой растерянного поколения. Зыбкость повадок он возвел в абсолют, а своим подслеповатым взглядом обезоружил всех поклонников определенности. Неспособный даже на последовательный эскапизм, он ввел в моду поражение и уход от ответа -- в молчание, в расплывчатую улыбку, в смерть, наконец.

В идейном смысле Цибульский был нашим -- и весьма убедительным -- ответом Джеймсу Дину. Шествию контркультуры он противопоставил осторожную, полуосознанную оппозиционность, идейно выдержанной наркомании -- патриархальное пьянство. К этому джентльменскому набору "бунтаря без идеала" он прибавил ту нежную ауру славянской души, которая смягчала любые его эскапады, превращая попытки убийства в чистое самоубийство и заранее обрекая все замыслы с размахом.

Решающее же его отличие от неврастеников, целый десант которых выпустила в пятидесятые студия Ли Страсберга, заключалось в его старомодности. Система Станиславского, приспособленная Страсбергом для нужд кино, дала экрану несколько поколений актеров, ловко "переживающих" все проблемы современного человечества и решительно не созданных для классических сюжетов. Техника Цибульского на этом фоне выглядит невозможно, неприлично театральной. Ему бы Дон Карлоса играть -- с этой изощренной барочной отделкой жеста, с утрированной мимикой, гримирующей роковые страсти его романтического героя. Естественно, он неподражаемо играл лирические устремления, восторг, и нечто, и туманну даль...

Но эта вызывающая старомодность не помешала ему уловить самую суть современного умонастроения, царившего по нашу сторону железного занавеса. Он был обаятельнейшим пораженцем всех времен и народов. После "Пепла и алмаза" лучшие актеры соцлагеря десятилетиями состязались в том, кому лучше удастся воплотить комплекс неполноценности. Но Цибульского не переиграл никто. Его соотечественник и подлинный наследник его славы (в отличие от профессионального и безликого Ольбрыхского) Ежи Радзивиллович понял, что от сокрушающего посмертного влияния Цибульского можно избавиться только решительно переставив акценты, и начал играть тихонь, таящих в себе, за сумеречными взглядами и рассеянными улыбочками, человека из железа. Но это была уже другая эпоха -- время, когда модным стало побеждать.

Виктория Никифорова