Главная
Пьесы
Проза
Статьи
Путешествия
Фото
Видео
Архив
Ленин с нами
Who am I

Забытая песня

Стерлинг пополз вниз, и у Славы заныло под ложечкой. 1.613, 1.612, 1608. Британская валюта дешевела на глазах, а он только вчера накупил ее целый мешок. И сам затоварился, и клиентов отоварил по полной. Больше миллиона баксов потратил. И вот прогнило что-то в ихнем королевстве. 1.602. Пауза. 1.601. Может, обойдется? 1.589. Не обошлось.

Он закурил и просмотрел график. Может, это просто небольшой откат. По утрам рынок часто дергается, как припадочный. Сейчас упал, потом полежит, да встанет. Но график неумолимо выстраивался в симметричную кривую: до сегодняшнего дня, 9.45 по Москве, стерлинг взлетал как ракета, а в 9.46 ни с того ни с сего пошел в пике и выходить из него не собирался.

Руки у Славы дрожали, под ложечкой болело, во рту было кисло. Стерлинг надо было сбрасывать. У него еще был шанс остаться с крошечной прибылью - за счет вчерашнего роста. Слава заказал "продать". Компьютер, не без ехидцы, показал ему очередь таких же, как он, идиотов, пытавшихся скинуть никому не нужный стерлинг. "Вы подтверждаете продажу?" -- поинтересовалась машина. Слава выругался и нажал ОК.

После десяти минут ожидания надежды на прибыль уже не оставалось. "Чего такой скучный?" -- подъехал на кресле с колесиками Петюня. - "На стерлинге подзалетел? А я еще вчера все сбросил. За две недели триста процентов наварил. Нормально, да? Да ты не переживай. Отдохни. Музыку, что ли, послушай. Главное - не суетиться после лосса."

Музыку? Он терпеть не мог музыку. В клубы ходил только чтобы напиваться и знакомиться с девушками, правда первую часть обычно перевыполнял, а до второй дело не доходило. Никаких там мумий троллей, ленинградов и земфир друг от друга не отличал и на дух не переносил. По утрам слушал иногда радио "Ретро": советские песни его не раздражали. Нелюбовь к музыке Слава в себе уважал и тщательно пестовал. Это позволяло ему отличаться от Петюни, главного конкурента, самого молодого дарования их брокерской конторы, который считал делом чести знать наизусть все новейшие релизы.

У Славы на столе не было ни одного диска, хотя одно время он подумывал накупить старых советских песен и врубать их с утра на полную мощность. Потом, правда, передумал. Много им тут чести. Слава машинально включил Windows Player, ожидая, что тот затребует: "вставьте диск". Но тот ничего не сказал, послушно включился, и в наушниках что-то задышало. А-а-а, компьютер-то новый, -- сообразил Слава. Неделю назад его премировали четвертым Пентиумом. Программист, наверное, диск и забыл, когда его устанавливал.

Закупая иену и проверяя позиции франка, Слава надел наушники. В уши мягко толкнулась мелодия. На первом плане - гитара. Вдали - аккордеон. Поверх них - негромкий женский голос. Слова английские, что-то там о любви forever. Песня определенно была старой. Слава уже слышал ее раньше и даже знал, кто поет. Но вспомнить сейчас не смог. Мотив покачивал его, как на лодочке - вверх-вниз, голос звал забыться. Слава расслабился.

Сначала исчезла "стерлинговая" боль в желудке. Потом он почему-то вспомнил, как они с Ленкой прошлой осенью катались на лодке на Чистых прудах - желтые листья лежали на черной воде, Ленка рассказывала дурацкие анекдоты и сама им смеялась. Она тогда много смеялась. А у него еще было время кататься на лодке, мобильник звонил не так часто, и колебания курса не отзывались в организме.

Надо было посмотреть, как там стерлинг, посчитать убытки. Слава запросил у компьютера продажи. Но в этот момент мелодия плавно извернулась, взлетела ввысь, словно доллар, и принялась покачиваться в недосягаемой высоте. Вместо того, чтобы нажать ОК, Слава откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Зеленый луг представился ему, и широкий пыльный проселок, уходящий к горизонту. По проселку бежит он и друг его Мишка. Им по семь лет. Они бегут на пруд. Солнце еще невысоко, нет и десяти утра, но небо уже выцветает, накаляясь ярым белым жаром. Ветерок шебуршится в траве, легко вздувает пыль на дороге. "Стой!" -- кричит Мишка. - "У меня камешек попал!" И долго расстегивает сандалик, снимает носок, трясет розовой пяткой. Славику скучно стоять, и он говорит: "Давай босиком!" Мягкая пыль обнимает их ноги, припорашивает каждый палец, облизывает щиколотки. Они бегут и смеются от удовольствия.

Справа уже видны коровы - шоколадные, шелковистые, огромные. Это главное приключение по пути на пруд. Конечно, коровы не опасные. Мама ему говорила. Но они же такие большие. Вдруг им что-то не понравится, и они встанут, пойдут на них, наклонив рога. Прямо мороз подирал по коже. Хоть бы Мишка не заметил.

Но Мишаня и сам замедлил шаг и свернул на обочину, подальше от коров. "А где бык?" -- тихо, чтобы коровы не услышали, спросил он. - "Не знаю. Может, его нет." -- "В стаде всегда есть бык. Мне бабушка рассказывала. У них в деревне был бык, так ему один мальчик не понравился. Он за ним побежал, на рога поднял и об забор его ударил. Представляешь?" -- "А почему ему мальчик не понравился?" -- "Не знаю. Может, просто бык нервный был." Они оглядели стадо, пытаясь вычислить быка. Коровы провожали их томным взглядом. Может, они тоже нервные. Мальчикам хотелось побежать, но они боялись разозлить стадо.

Самым прекрасным было то, что Слава одновременно был и семилетним мальчиком и взрослым человеком. Он чувствовал пыль босыми ногами, вдыхал горячий, настоянный на травах воздух, боялся быка. И в то же время мог словно подняться над собой и посмотреть на все сверху: зеленый круг луга под синим куполом неба, белая дорога, а на дороге - две маленьких фигурки. Ему было хорошо, как бывает маленькому мальчику, отпущенному на каникулы. И он был счастлив, как 30-летний мужчина, отпущенный в детство.

Он смотрел на дорогу, обходя острые камешки, и вспоминал, как Мишаня учил его делать секрет - закапывать в ямку солдатика с оружием, одеялом и припасами - хлебом, семечками, водой. Он бежал за Мишкой на пруд и в то же время думал, а не повернуть ли им в лес за грибами. Впрочем, трава был еще невысокой - не доходила им и до пояса. И Мишкины сандалики блестели как новенькие - значит, сейчас, наверное, июнь. Какие там грибы. Да и пруд уже блестел за кустами. Пахло тиной и травами. Солнце, растолкав маленькие облачка, царило на небе. И над всем плыла, покачиваясь, зыбкая мелодия - гитарный перебор, стон аккордеона, женский голос, love и forever.

Вдруг солнце погасло. Голос смолк. Под веками стало черно, и Слава открыл глаза. Песня закончилась. Компьютер запрашивал "подтверждение продажи". Уши болели от внезапной тишины, как от перепада давления. Слава подтвердил продажу и поискал на диске еще каких-нибудь песен, но больше там ничего не было.

На душе у него было пусто. Иена, впрочем, шла неплохо. Он прикинул - такими темпами он к вечеру отобьет все, что потерял на стерлинге. Но радости это почему-то не принесло. Ему хотелось опять включить песню, закрыть глаза и вернуться в детство.

Перед уходом он открыл дисковод. Диск был там - голубой кружок без единой надписи. Вынуть его почему-то не удалось - наверное, застрял в дисководе. Программисты уже ушли. Слава с сожалением посмотрел на диск, выключил компьютер и пошел домой.

На следующее утро он пришел в офис раньше всех. Все ночь у него кололо под левой лопаткой - значит, что-то случилось с иеной. Он был классным брокером и давно уже чувствовал передвижение денежных масс лучше, чем собственное кровообращение. Тошнота и боль под ложечкой были симптомом неприятностей со стерлингом. Печень болела, когда барахлил швейцарский франк. Селезенка отвечала за евро, левая лопатка - за иену. Ну а американский доллар был чистой головной болью: когда он некстати падал - ныл затылок, когда невпопад начинал расти - стреляло в левую бровь. 11 сентября две тысячи незабвенного года у Славы отнялась вся левая половина лица. Врач сказал "невралгия", но что он понимал в трейдерстве?

Зафиксировав прибыль и торопливо сбросив иены, Слава собрался уже включить свою песню. Но тут начал надрываться мобильник: клиенты проснулись, полезли в Интернет и решили подзаработать. До обеда Слава, как официант, принимал заказы: продавал иены, покупал евро, покупал доллары и тут же их продавал, менял швейцарские франки на британские стерлинги, "стопорил", фиксировал прибыль, говорил сотовому: "Ага", "Угу", "По сколько?" и "Заметано". Тенора, басы, баритоны гудели у него в мобильнике, и за каждым голосом Слава тренированной памятью видел количество нулей на депозите и объем предоставляемой маржи, и всю историю обогащения или разорения. Ему звонили вчерашние миллионеры, у которых сегодня не хватало на бензин, и завтрашние миллиардеры, которые сегодня еще ездили на метро. К двум часам их голоса слились в немолчный шум, ровно давивший на барабанные перепонки. Слава решил плюнуть на все, отключить телефон и взять тайм-аут - послушать песню. Он уже потянулся за наушниками, но тут мобильник запел опять, и на экранчике высветился незнакомый номер.

Слава хотел выключить его к черту, но у него заломило поясницу. Может, конечно, это был банальный остеохондроз. Но Слава знал, что организм почувствовал прибыль. Этот звонок был чреват еще одной цифрой на его счете. Может быть, даже еще одним нулем. "Алло," -- уважительно сказал Слава сотовому.

"Это Василий Анатольевич," -- сказала трубка. - "Мне вас, Слава, Степан Сергеевич порекомендовал." Степан Сергеевич был их директором. А Василий Анатольевич был так богат, что давно уже мог не называть свою фамилию. - "Мне надо быстро прокрутить три миллиона, -- сказал Василий Анатольевич. -- До вечера, понимаете? Что вы мне посоветуете?"

Тут надо было подумать, и серьезно подумать. Но в Славиной памяти уже кружился знакомый мотив. Под опущенными веками заплескалась мелкая теплая вода. Пруд подбежал к его босым ступням, лизнул запорошенные пылью пальцы. Слава пошевелил пальцами в мутной воде, поразился тому, какие они маленькие, углядел головастика, нырнувшего под пяткой. В мозгу, засоряя курс акций, проросла свежая, мокрая, пахнущая тиной трава. Забивая баритон Василия Анатольевича, зазвенел Мишкин голос: "смотри, Слав, рыбки!"

"Акции РАО хорошо себя ведут? -- нетерпеливо спросил мобильник. - Правда ведь?"
"Ну да"
"Ну так давайте накупим "чубайсов" на все," -- распорядилась трубка. - "Если все пройдет нормально, вам приз лично от меня."

Слава долго слушал сигнал отбоя. Потом нажал "the end" на мобильнике и "покупка" на компьютере. Медленно, как загипнотизированный, ввел реквизиты Василия Анатольевича, накупил на его три миллиона акций РАО ЕЭС, даже не удосужившись посмотреть их курс, натянул наушники, включил музыку и провалился в прошлое.

Полдень был в разгаре. Белый жар наваливался на распластанную траву, плоский берег, редких дачников, загоравших у пруда. На небо было больно смотреть. Густую тишину, подбитую по краям стрекотом кузнечиков, прорезали далекие вздохи электричек. Славик и Мишка, подставив солнцу голые спины, выковыривали со дна глину и лепили из нее солдатиков. Армии росли быстро. Уже дюжина воинов сохла под нещадными солнечными лучами -- Теплая водичка, ребят? - спросил мужик с круглым, как арбуз, пузом.
-- Ага-а. Очень.

Мужик потоптался на бережку, разбежался, хлопнулся пузом об воду. Пацанов накрыло фонтаном брызг. Слава взвизгнул, хлопнул ладонями по воде, и Мишку окатило теплой водой. Тот подхватил набегавшую волну, черпнул от души и облил Славика. Они брызгались долго, запыхались, забыли обо всем. Вся их армия намокла и развалилась. Вода, перемешанная с тиной, стала как суп. И только когда толстый мужик, отфыркиваясь, полез из воды, рассудительный Мишка вытер лицо и спросил: "дядя, сколько времени?" Мужик неторопливо дошел до своего полотенца, покопался в брюках, достал большие командирские часы:
-- Пол-второго.

Слава и Мишка переглянулись и, ни слова ни говоря, бросились собираться. Через минуту они уже бежали по проселку, забыв про нервных коров и острые камешки под ногами. Воздух сразу стал плотным и прохладным. Он посвистывал в ушах, сдувал с потного лица волосы, щекотал уши. А в свист вплетался нежный женский голос, певший по-английски о безвозвратном счастье.

Слава снял наушники, и в уши ему ударил слитный гул. Коллеги кричали криком. "Да, сливаю я, сливаю!" -- орал в трубку сосед-Макс. "Жди! Я очередь занял!" -- надрывался сосед-Стас, и это тоже напоминало о детстве - о длинной зимней очереди за апельсинами. Все что-то срочно сливали. Слава включил сводную таблицу акций и уставился в нее, ничего не понимая. В какой-то момент за спиной материализовался Петюня, жадно отследил Славины покупки, сладко улыбнулся: "Чубайса-то сняли только что. Слышал?" Слава равнодушно развернул график РАО. Акции действительно летели вниз. Долго, остановившимся взглядом он следил, как время съедает миллионы Василия Анатольевича. Потом неторопливо выставил акции на продажу, полюбовался бесконечной очередью продавцов и пошел прогуляться.

Он медленно прошел по коридору, остановился у окна, представил себе, как поднимает тяжелую створку, высовывается наружу, глотает сырой ноябрьский воздух, наклоняется навстречу земле, все ниже, ниже и, легонько оттолкнувшись, словно ныряя, летит ласточкой вниз. Восьмой этаж, седьмой, зажмуриться от веток соседнего тополя, с шестого этажа пахнет жюльенами - там кафе, следующие этажи перекрыты улыбающейся Годзиллой: она красуется на гигантском плакате, культурненько прикрывающем реконструкцию, затеянную агентством недвижимости; теперь увернуться от карниза, сгруппироваться и першингом влететь в припаркованную под окном тачку. Сегодня он выбрал Петюнину Мазду. Его тело пробило железную крышу, голова попала точно на руль, мертвые руки проткнули коробку передач. Дивное зрелище. Фарш человеческий пополам с жестью. "Восстановлению не подлежит". Слава задержался внутренним взором на упоительной картине крушения Мазды, счастливо вздохнул и открыл глаза. "Слушай, там промежуточные итоги подвели, -- подбежала Эллочка-стервочка, секретарша. -- Шеф тебя просил зайти."

Шеф сделал лицо: "рад пообщаться с бесценным кадром, но так ли уж он бесценен?" Слава сокрушенно повесил голову. Шеф пошевелил бумаги и изобразил лицом: "проблемы есть у всех, я все понимаю, но у меня свой долг, не правда ли?" Слава ожесточенно закивал. Шеф вздохнул и начал разнос. Слава подался вперед и изобразил напряженное внимание.

Сам же думал при этом следующее: сейчас проселок повернет, а за поворотом будет мостик через канаву. Канава поросла колокольчиками, клевером и пестренькими дикими гвоздиками. Если их собрать, получится отличный букет для мамы. Может, тогда она не будет ругаться из-за носка, который он потерял по дороге. Или оставил на берегу. Он задумался - да, точно, на берегу, в траве остался маленький полосатый комочек с аккуратно заштопанной дырочкой на большом пальце. Мама возьмет его букет, понюхает, улыбнется, так что голубые глаза исчезнут в сеточке морщин, и не будет сердиться. Может, она даже сделает вечером гренки - с молоком и сахаром, со сладкой коричневой корочкой. Это прекрасная идея. Надо только скорее включить песню.

Он уже понял, что время песни, каким бы огромным ни казалось, на деле, не бесконечно. За три минуты музыки он успевал прожить полдня, пол-огромных дня маленького мальчика. Он бегал со своим другом на пруд, долго и вдумчиво купался, ловил головастиков, лепил солдатиков из глины, опаздывал домой на обед, входил в тихий, прохладный дом, откуда пахло жареной картошкой. А в реальном времени, где он жил и работал, минутная стрелка обегала за это время всего три круга, и акции РАО едва успевали упасть на один пункт. Но внезапно длинный летний день обрывался вместе с голосом в наушниках, и Слава оставался в одиночестве и отчаянии, остро чувствуя, что не успел сделать что-то очень важное, и не понимая - что.

Шеф смотрел вопросительно. Слава понял, что аудиенция окончена, криво улыбнулся, извиняясь, и бочком протиснулся полез к выходу.

Петюня, топтавшийся под дверью, сделал соболезнующее лицо, но Слава ничего не заметил. "Слушай, -- сказал он. - У меня там в компе диск с одной песней. Я ее точно где-то слышал, только никак не вспомню где. Может, послушаешь как-нибудь, подскажешь?" У Петюни отвисла челюсть. Когда он придумал подходящий ответ - "Это у тебя, наверное, "День победы"" -- Слава был уже далеко.

Всю ночь он гулял по улице и вспоминал, где мог слышать эту песню. АББА? Нет, непохоже. Итальянцы какие-нибудь? Черт их знает. В памяти всплыло красивое имя Аманда Лир, но кто такая эта Аманда и чем знаменита, Слава не знал. Но песня, конечно, старая. Сладкая, наивная, задушевная. Сейчас таких просто нет. Наверное, Слава слышал ее семилетним мальчиком, может быть, это было летом, на даче, когда сосед Иван Федорович включал приемник, и над всеми участками, перепрыгивая зеленые изгороди, заборы из штакетника и пограничные заросли малины, разлетались мелодии и ритмы зарубежной эстрады.

Топча ночные тротуары, Слава, сам не зная как, добрел до знакомого дома. Пальцы сами потянулись к потертым клавишам домофона - трехзначному номеру Ленкиной квартиры. Но был уже третий час, и Ленка, наверное, посапывала на плече у своего фотографа. Фотограф был фрилансером и волновался только о том, как бы подольше спать да почаще ездить за границу. У него не звонил мобильник, он не сидел ночами в Интернете, и во время секса у него не колола под лопаткой падающая иена. Ленка и не подумает подойти к домофону.

Так и не зайдя домой, в семь утра он уже топтался у конторы, дожидаясь, пока ночной сторож откроет подъезд. Ему надо было успеть, пока не кончится песня.

Золотой медом потек сказочный голос. Знойный день обнял Славу. Проселок повернул и перешел в мостик, каждую выбоину которого он знал наизусть. Они с Мишкой ссыпались в канаву и, торопясь, собрали букеты. Мишка - для бабушки. Слава - для мамы. Мостик привел их прямо на улицу - широкую немощеную улицу старого дачного поселка, обсаженную елками, березами, акацией. Они шли медленно, успокаивая дыхание. С первого участка доносился детский плач - там жили поп с попадьей, у них было восемь детей. На четвертом участке завывала бензопила. У шестого участка стояла Мишкина бабушка и, уперев руки в бока, высматривала внука. "Ну ладно, я пошел," -- взволнованно пробормотал Мишка и нырнул под бабушкиной рукой в калитку. Она замахнулась ему вслед, подмигнула Славику и закрыла за собой калитку.

Слава прошел мимо участка полоумной Веры Федоровны - там, как всегда, тявкала ее грязная болонка. Мимо новенького сруба Афанасьевых, от которого остро пахло смолой. Мимо двухэтажного великолепия, которое устроил у себя отставной полковник Иван Федорович. И свернул к своей калитке, которая пряталась между огромными, черно-зелеными туями.

Прислушался - тихо. Где-то далеко грозно гудит шмель. Туя тихо шуршит, потирая друг о друга зеленые пальчики. Из канавы перед калиткой тянет сырым запахом грибов. Слава постоял немножко, посмотрел на себя, чтобы, когда мама скажет "посмотри, в каком ты виде", знать - в каком. Потом кончиками пальцев тронул ветхую, перекошенную, в незапамятные времена, еще при дедушке, крашеную зеленой краской калитку. Калитка распахнулась, кусочек зеленой краски остался на указательном пальце.

К дому шла тропинка: узкая полоска утоптанного песка тщетно боролась с наступавшими на нее волнами травы. Слева от тропинки тянулись заросшие грядки клубники. Справа - пузырилась отцветавшая сирень. Из-за сирени выглядывал их старый домик, крашеный коричневым. Окна были нараспашку, белые занавески высовывались наружу, играя с ветром. Дверь тоже была открыта. Оттуда доносился стук ножа, плеск воды и слабый мамин голос - она тихонько, стесняясь соседей, пела песню Анны Герман "Надежда, мой компас земной".

Слава посмотрел на это из своего сегодня, взглядом взрослого человека, и у него затряслись колени. Он понял, что ему надо сделать всего десять шагов - маленьких детских шагов по узкой тропинке - и он увидит свою маму, которой не видел уже одиннадцать лет. Ему стало страшно. Захотелось выскочить на улицу, захлопнуть калитку и убежать прочь. Он поднес руки к наушникам. Но вязкий сладкий как мед голос держал его крепко. Слава опустил руки и сделал шаг вперед.

Что-то шлепнулось на траву. Он посмотрел - из сандалика выпал второй полосатый носок. Слава задумался: может, оставить его здесь, а потом, когда мама спросит, сказать, что носки выпали на дорожке. Один он найдет, а про второй скажет, что, наверное, в траве затерялся. Но он представил всезнающий мамин взгляд, решил, что врать бесполезно, подобрал носок и поглубже засунул его в сандалик. Шаг, другой, третий. Сирень потрепала его по щеке, обдала прощальным, усыхающим ароматом. Мамин голос стал громче, запел почему-то по-английски. Слава попытался разобрать слова, но не смог. На нижней ступеньке крыльца стояло блюдце с молоком - видно, бродячая белая кошка, часто заглядывавшая к ним на участок, еще не приходила.

"Славик, ты наконец?" -- спросил мамин голос. Она выглянула с крыльца. Где-то - с соседнего участка, что ли? - прозвучал гитарный аккорд. Он успел увидеть ее сердитые голубые глаза и фартук в цветочек. Но тут гитара смолкла. Картинка погасла. И Слава опять сидел у себя в конторе, тупо глядя на темный монитор.

Офис начал оживать. В соседних клетушках зашевелились люди. Кто-то, проходя, сказал ему "Привет". Кто-то просто похлопал по плечу, не желая отвлекать от раздумий. Надо было соответствовать. Слава включил компьютер, загрузил сводку с биржи. Удивляясь, посмотрел на марево цифр с зелеными и красными стрелочками. Впервые в жизни, с тех пор, как он начал играть на Форексе, он не чувствовал рост и падение валют печенкой и селезенкой. Он прислушался к себе. Ничего не ныло, нигде не кололо. Словно кто-то взял и отключил его тело от кровеносной системы валютного рынка. Мобильник не звонил - батарейки сели и Слава не собирался их заряжать. У него были дела поважнее. Он воровато оглянулся и опять включил песню.

"Ты чего так поздно?" -- мама говорила сердито, но видно было, что она просто притворяется для порядка. - "Я чуть с ума не сошла. А ноги-то, ноги! Поставь сандалики и беги под кран мыться. Погоди, полотенце возьми." Слава взял полотенце, попытался коснуться маминых пальцев, но они выскользнули, как будто она и впрямь сердилась. Он сбегал к крану, окатил ноги ледяной водой, всунул их в чьи-то огромные галоши и пошлепал к дому.

Мама стояла у плиты, совсем недалеко от порога. "А где носок-то?" -- ворчливо спросила она. Слава вздохнул. Он так устал, что готов был расплакаться. Губы у него задрожали. "Маленький ты мой," -- сказала мама и положила половник. - "Иди сюда, я тебя пожалею".

Слава вылез из галош, занес ногу над порогом, но так и не смог войти в дом. Что-то держало его, не пускало. Он сунулся в дверной проем, но какая-то сила оттолкнула его - мягко и неумолимо. Он смотрел в дом, и прошлое возрождалось под его вспоминающим взглядом. Там, за дверью, в залитой светом комнате стоял стол, накрытый клеенкой с фруктами, а в низу клеенки, стыдливо спрятанном под стол, было вырезано ножом "Слав". На столе стояли две тарелки и лежал на доске нарезанный хлеб, а над хлебом танцевали мухи. Солнечные лучи играли на фаянсе тарелок, на никелированной ручке старого холодильника, на вытертом до блеска полу. Щурясь от света, там стояла тридцатилетняя мама в фартуке с цветочками и протягивала ему руки.

Но Слава никак не мог переступить порог. Мамино лицо померкло. Она опустила руку в карман фартука, вынула оттуда что-то маленькое, зажала в кулаке и отдала ему. "Без этого ты не пройдешь," -- шепнула она, как будто кто-то мог ее подслушать. - "Это не больно." Он разжал кулак - на ладони лежала опасная бритва "жиллет". Она всегда хранилась в выдвижном ящике дедушкиного стола, к которому Славе строго-настрого было запрещено прикасаться.

"Быстрее, Славушка," -- жалким голосом сказала мама. И взрослый Слава вспомнил, как она точно таким же голосом просила кислородную маску, когда прихватывало сердце. Маска обязательно заваливалась за комод - идиотское устройство - и Слава вытаскивал ее и отряхивал, чертыхаясь, боясь не успеть. И однажды он действительно не успел. Мама еще улыбалась ему - не торопись, мол, справимся - но губы ее не шевельнулись навстречу маске, а застывшие глаза не сощурились от солнечного зайчика, внезапно ворвавшегося в комнату.

Мелодия вывернула на финишную прямую. Голос замолчал, уступив место аккордеону, еще немного, еще десяток нот, последний гитарный аккорд, и детство исчезнет навсегда, и он не успеет туда вернуться. Слава осторожно, боясь порезаться, зажал пальцами бритву.

Славин офис представлял собой сотню крошечных ячеек, отделенных друг от друга фанерными перегородочками. Иллюзия уединения, приват: когда ты сидел, сгорбившись над клавиатурой, соседи тебя не видели. Никто не заметил, как старший брокер Слава Оскольцев провел по горлу опасной бритвой "жиллет" - один раз, потом еще раз, поглубже, чтобы наверняка.

Тем более, акции РАО, упавшие накануне, потянули за собой весь рынок. Клиенты обрывали телефоны. Брокеры сливали их акции, а сами торопились скупать что попало по низкому курсу. Только спустя четверть часа сосед-Стас, вставший, чтобы покурить и размяться, увидел, как из-под Славиной перегородочки течет что-то темное и густое.

Петюня подошел поближе, посмотрел на тело конкурента, густо залитое почерневшей, свернувшейся кровью. Попытался вспомнить, о чем последний раз говорил с мертвецом. Какая-то песня. Он еще удивился тогда. Осторожно, на цыпочках, чтобы не запачкать ботинки от Bally, Петюня подкрался к Славиному компьютеру, вытянул наружу дисковод, увидел голубой диск без единой надписи. Он нажал посередине, и ему удалось то, что никак не получалось у Славы. Голубой диск подался навстречу и сам лег ему в руку.
-- Что ему там так понравилось? Старье, наверное, какое-нибудь.

Но диск подмигивал ему голубым глазом, улыбался всеми своими дорожками и манил, и звал, и обещал счастье. Петюня повертел его в руках и пошел в свою ячейку. Компьютер требовал подтверждения покупки. Петюня уже и забыл, что накупил и насколько. Надо было проверить, но тут диск поймал солнечный зайчик и блеснул нестерпимо. Петюня глупо, сам не зная чему, улыбнулся и вставил диск в дисковод. "Ладно, на минуточку," -- подумал он и нажал "Play".

Москва, 2005. Опубликовано в журнале Playboy, 2005

Виктория Никифорова