Ubu твою мать!

Театр – это храм. Можно ли в нем ругаться матом?

На «Короля Убю» в театре «Et Cetera» критиков не приглашают – но не потому, что желают унизить прессу. Тут особые причины. Главная из них – король Убю ругается матом. То есть, конечно, не сам король. Это бы полбеды. Нехорошими словами выражается народный артист СССР Александр Калягин. А это большое потрясение для отечественной сцены. Она к такому не привыкла.

Прошлое

Трудно поверить, но в незапамятные времена русский театр был: а) непрофессиональным, б) неприличным. Современные записи фольклорных действ и игрищ насквозь продырявлены стыдливыми точками. Комментаторы стеснительно поминают «карнавальную» вседозволенность и напирают на языческие корни примитивного театра.

Но как только Екатерина Великая, вместе с картошкой стала насаждать профессиональный театр, все изменилось. Театр стал развлечением для образованной публики, а карнавал стушевался на обочине культуры. Мужики с медведями потихоньку вымерли. Петрушка превратился в томного декадентского Пьеро. А вместе с ликвидацией неграмотности в театр пришла новая публика, которая с молоком матери-революции всосала неписаные правила театральной игры. Главным из них было то, что актеры на сцене говорят не как люди в жизни.

Русская Талия стыдлива как пушкинская Татьяна. Кстати, у Пушкина в «Борисе Годунове» русские солдаты, сражаясь, ругаются весьма смачно. Но вы когда-нибудь слышали эти ругательства на сцене? Правильно. И вряд ли услышите. Немирович-Данченко вспоминал в мемуарах, как в царские времена актрисе досталась роль с невозможной, постыдной репликой. Актриса отказалась произносить эти безобразные слова. Режиссер ее уговаривал, но дирекция вступилась за актрису и «ушла» режиссера. Реплика звучала так: «Я вспотела».

Одна надежда была на футуристов. В начале ХХ века их итальянские коллеги несколько порастрясли стародевически стыдливую сцену. Но русские футуристы остались страшно далеки от народа. Фарсу они сразу предпочли трагедию. А самым сильным выражением в эпатажной трагедии «Владимир Маяковский» стало слово «штаны». Да и то публика пришла в священный ужас, свистела и плевалась.

Тут еще очень подгадала идея театра-храма. Сцена стала позиционировать себя как место отправления культа. С легкой руки Станиславского возникли сложные неписаные правила поведения в сакральном месте. После третьего звонка не входить, в зале бумажками не шелестеть, бинокли не ронять, с соседями не болтать. И даже не аплодировать, когда захочется. Отцы-основатели Художественного театра специально просили публику не нарушать овациями «художественную цельность спектакля». Понятное дело, в священной атмосфере театра-храма даже мысли о «тривиальном» словце не могло возникнуть. В 40-х во МХАТе собирались ставить «Гамлета» в новом переводе Пастернака и очень волновались, что слово «потаскушка» прозвучит в романтических устах Бориса Ливанова «ненужной грубостью».

Время от времени деятели театра увлекаются студийным движением. Они создают школы театрального мастерства, в которых хотят вырастить не просто актеров, но сверх-человеков. Говорят, будущие супермены считают невозможным для себя выругаться даже вне сцены. Но это, конечно, за пределами добра и зла, это, хочется надеяться, только легенда.

Недавнее прошлое

Препоны пали десять лет назад. Первым завоеванием perestroiki на сцене стал мат, который немолодые актеры с трудом выдавливали из своих интеллигентных ртов. Буревестником “нового сладостного стиля” был сибиряк Николай Коляда. Знаток могучего и прекрасного вывалил на отечественную сцену все залежи ругательств, накопленные в глубинке. Вот самый скромный образчик его монологов: “Бичуган, чучмек, обрубок, зимогор, бормотушник, бройлер, клоп, шкет, шмокодявка, шкалик, буратина недоструганный, задохлик, карапет, карлсон, малявка, шпингалет, крепыш бухенвальдский, автомотовелофоторадиобабалюбитель, вон!!!!»

Смешно? Ну что вы. Отечественные герои ругались не от хорошей жизни. Уснащая пьесы нецензурной лексикой, до невозможности раскрепощая своих героев, авторы в то же время торопились продемонстрировать все свинцовые мерзости, под гнетом которых изнемогают персонажи. Нормальная чернушная пьеса включает в себя драку, болезнь (желательно со смертельным исходом), пьяную истерику и несколько разнокалиберных убийств.

Это вполне в традициях великой русской литературы. На сцене ругаются не для того, чтобы посмешить публику, а для того, чтобы ее напугать. Недаром родоначальником отечественной чернухи был Лев Толстой со своей народной трагедией «Власть тьмы», в которой новорожденного младенца давили насмерть так, что косточки трещали. Там даже – страшная вещь! – впервые на русской сцене прозвучало слово «дерьмо».

Публика на черных спектаклях не то, что не смеялась, она боялась рот раскрыть. То ее мучала «Мадам Маргарита», то стращали любовники из «Вероны» (не путать с Шекспиром), то били на жалость гомосексуалисты из «Рогатки». Режиссеры в тандеме с драматургами внушали народу тяжелый комплекс вины за все происходящее на сцене, читай, в жизни. На спектакле зритель сидел тихо, как мышь, и даже выйти не мог: постановщики имели обыкновение устраивать свои лингвистические эксперименты в камерных залах, где путь на выход лежал прямо через тела актеров.

Долго такое безобразие продолжаться не могло. Как только на спектакли возник платежеспособный спрос, театры мигом научились делать зрителю красиво. Уже и речь не шла о том, чтобы его пугать или мучить. Чернуха моментально сошла на нет. Спросом перестали пользоваться даже остроумнейшие пьесы Владимира Сорокина. Все, как один, стали ставить классику: сцену заполонили кринолины, реверансы, «не соблаговолите ли, мадам?»

Последним отголоском классической чернухи еще идет «Пластилин» Василия Сигарева. Девятнадцатилетний автор написал пьесу с обильными ремарками, скудными диалогами и аутентичными ругательствами, но сохранил нетронутым главный завет русской литературы – милость к падшим. Чтобы оправдать своих немолчно матерящихся героев, он напридумывал таких ужасов, что мы заранее прощаем всех персонажей.

Правда, тут же подняла голову чернуха закордонная. Столичные театры один за другим ставят пьесы молодых английских драматургов-скандалистов – Патрика Марбера, Марка Равенхилла, Сары Кейн. Но тут происходит одно недоразумение. Пьесы модных англичан, насыщенные, как у них говорят, «четырехбуквенными» словами, в оригинале выглядят вовсе не чернухой, а просто хорошо сделанными пьесами. Дело в том, что нецензурные слова от частого употребления в литературе, кино и театре затерлись в Альбионе так, что воспринимаются почти нормально. Они не отвлекают зрителя от истории и характеров, а характеры оказываются современными, а история – трогательной.

Сегодня кино помаленьку приучает нас к подзаборной лексике. Если театр пристроится в хвост к важнейшему из искусств, есть шанс, что наши «трехбуквенные» слова тоже вылиняют, потеряют свою убойную энергию и перестанут шокировать почтенную публику.

Настоящее

Достижение Калягина не в том, что он ругается по-черному, а в том, что он ругается для смеха. Чуть ли не впервые на русскую сцену контрабандой проник классический фарс, в котором можно дать партнеру под зад и послать его на три буквы. Так как отечественых традиций нет, пришлось выбрать французскую пьесу и смягчить ее всякими оговорками.

Фарс «Король Убю» сочинил вечнопьяный гений французского театра Альфред Жарри. Пьеса начинается словом «Дерррьмо!» и продолжается в том же духе. В утешение отечественным деятелям сцены нужно сказать, что при жизни автора – на рубеже ХIХ-ХХ веков -- она была поставлена один раз и с шумом провалилась. После ранней смерти Жарри сюрреалисты объявили его своим гуру, но ставить похабника-«Убю» тоже не рисковали. Идейные последователи Жарри моментально стушевывались, приближаясь к сцене. Они могли сколько угодно издеваться над буржуазной пристойностью – в манифестах, романах, личной переписке. Но стоило им заняться театром, как язык их сводило судорогой, а их герои начинали разговаривать, как Бувар и Пекюше.

В театре «Et Cetera», как видно, тоже сомневались и не зря откладывали премьеру. Наконец придумали ход для отвода глаз: перед началом спектакля на сцене появляется автор («Меня зовут Альфред») и предупреждает публику, что в пьесе много ненормативной лексики. Зачем это нужно – непонятно. Те, кто любит театр как учреждение культуры, все равно вознегодуют и уйдут. А тем, кто пришел посмеяться, слушать «Альфреда» скучно. Это все равно как прийти на американские горки и, уже купив билет и сев в кабинку, слушать лекцию об опасностях аттракциона: «Нервных и беременных просят выйти.»

На спектакле «Король Ubu» зал делится на две неравные части. Первая ведет себя как массовка в старом киношном анекдоте. «Надо рассмешить массовку. Люди два часа стояли, изображали под дождем толпу, им все надоело, они не хотят смеяться. Выходит помреж, начинает рассказывать анекдоты – народ безмолвствует. Тогда он хватает мегафон и что есть силы орет: «Жопа!» Массовка заржала, кадр сняли.»

Вот ровно так все и происходит на «Короле Ubu». Выходит Калягин в штанах, широких как душа артиста, с накладным брюхом и подведенными глазами, раскрывает лоснящийся рот, и оттуда вываливается родное сочное слово. Большая часть зала в этот момент надрывает животики. Меньшая – морщится, шепотом восклицает «Это невозможно!», а в антракте линяет из театра. Адепты театра-храма в шоке. Зато те, кто любит ходить в цирк и кино, в полном порядке.

Критика, по большей части, будет на стороне адептов. Во-первых, театроведам надо изображать хороший вкус – а это проще всего сделать, морща нос на неприличные слова. Во-вторых, сказывается страх за профессию: театру, где премьер ругается по матери, критика на … не нужна. Это хорошее занятное зрелище, которое сделает кассу безо всякой поддержки прессы. Режиссер в этом балагане, естественно, тоже не нужен. Нужно несколько трюков, понахватанных там и здесь, и их в изобилии предоставил постановщик Александр Морфов.

В общем, прав Калягин, не приглашая злыдней-писак на свою премьеру. Они тут же почувствуют угрозу своему существованию и разнесут «Короля» по бревнышку. Будут шипеть в зале, недоуменно поднимать брови, соболезнующе улыбаться. А народный артист растеряет весь кураж, неприличные реплики будет подавать тихо, а «мудил», не дай бог, заменит на «чудил».

И может быть даже уберет самую веселую сцену «Короля Ubu»: ради нее одной стоит посмотреть это дикое представление. Папашу и мамашу Убю прогнали с польского трона. Они прячутся в какой-то развалюхе. Над их головами вяло покачиваются скелеты повешенных. «Что же с твоим войском?» – спрашивает мамаша Убю. – «Всех повесили, -- хнычет ее супруг и начинает перечислять театральных критиков с «польскими» фамилиями. – Должанского повесили, Заславского повесили, Смелянского тоже повесили.» – «А это кто такой висит?» – щупает скелет мамаша Убю. Папаша поворачивает повешенного к себе, всматривается в череп: «А-а-а, это Соколянский.» Получается смешно, и в эту минуту искренне жалеешь, что твоя фамилия не кончается на –ский.

Виктория Никифорова