"Черный монах"

Закат стиля

Несколько лет назад Кама Гинкас был властителем дум и ниспровергателем традиций. Прошло всего ничего - и электричество, пронизывавшее безупречные конструкции его спектаклей, кто-то отключил. "Черный монах" сделан так же жестко и умело, как "Записки из подполья" , но кому придет в голову развязывать вокруг нового спектакля Гинкаса былые споры, попрекая автора натурализмом, садомазохизмом, формализмом и прочими преступлениями против стиля. То, что начиналось как бунт против академической театральной традиции, закончилось созданием режиссерского стиля, такого же цельного и статичного, как старый

Этот стиль окончательно оформился сразу после скандальных "Записок" - в "Играем "Преступление". С тех пор, приходя "на Гинкаса", заранее знаешь, что увидишь: крошечное, накрепко запертое сценическое пространство, где зрители сидят в опасной близости от актеров. Камерную драму - три-четыре, много - пять артистов. Это идеальный формат для гастролей, а Гинкас последние несколько лет только и знает, что гастролировать в качестве выездного режиссера, недаром Финляндия стала его второй родиной. Светлые костюмы в начале действия и черные шинели в конце, словно все персонажи собрались в далекий поход и доигрывают спектакль на ходу, между прочим. Постоянные перебранки с автором: гинкасовские актеры произносят не только реплики своих персонажей, но и текст "от автора". Это требует изрядной работы над словом, и исполнителей жалко - они работают не за страх, а за совесть, расцвечивая читку самыми невозможными фиоритурами, мучаясь до полной гибели всерьез и тут же остраняя мучения ироническим "закадровым" комментарием. Иногда эта техника выглядит избыточной.

"Черный монах" собран из тех же элементов. Его театральная материя так же плотна, как обычно. У нас нет времени ни перевести дух, ни погулять в антракте. Гинкас словно боится, что тяжелая магия его спектакля рассеется как сон, и, раз заперев нас на бельэтаже ТЮЗа, не выпускает публику до тех пор, пока Андрей Васильич Коврин ( Сергей Маковецкий ) не отойдет в мир иной с застывшей улыбкой счастья на устах. Виртуозно манипулируя энергетикой замкнутого пространства, Гинкас опасается хоть на мгновение разомкнуть контур: не дай бог, вырубится электричество стиля. К тому же, для "Черного монаха" он придумал столько трюков, что стоит зрителям расслабиться, и они начнут веселиться как в цирке. Подмостки выстроены прямо на перилах бельэтажа, и герои то и дело балансируют над пропастью зрительного зала. Взмахнув руками, падают "вниз", а публика нервно хихикает. Черный монах (Игорь Ясулович) вылетает с каким-то огромным шестом, на конце шеста - чучело, он размахивает им над нашими бедными головами и что-то подвывает в такт. Потом появляется на большой сцене, еле видный издали, в призрачном театральном освещении, и зовет, и манит оттуда. Четверка героев, сбившись в беседке, с трудом вытягивает квартет из "Риголетто". Все это было бы смешно, если бы Гинкас не нагнетал такую томительную атмосферу. Под конец режиссерская властность начинает раздражать.

Во-первых, непонятно, в чем суть кошмара. Когда Гинкас ставил Достоевского, мучительная подоплека происходящего была хрестоматийно ясна: Раскольников убил старушку и сестру ее Лизавету. Катерина Ивановна, "К.И. из "Преступления", помирает с голоду с малыми детьми. Суть озарения, пережитого Ковриным, не очень понятна у Чехова и совсем темна у Гинкаса. Всерьез воспринимать слова монаха о спасении человечества и "наслаждении познания" в конце ХХ века как-то неловко. Чем там соблазняется Коврин и откуда берется предсмертная счастливая улыбка, так и не понятно. Во-вторых, как-то не принято сегодня так терроризировать публику. Зайди в любой театр, и там тебя обласкают, на место проводят, может, даже в антракте шампанским угостят. На этом фоне экзистенциальная жестокость Гинкаса выглядит неуместно. Раньше мы вместе с ним отлично знали, для чего нужно страдать и бояться на его спектаклях, для какой высшей цели все эти мучения - и актеров, и зрителей. А сегодня забыли. Да и он, кажется, тоже не помнит.

Прежний "достоевский" надрыв, которым отличались работы гинкасовских актеров, незаметно смягчился, приобрел совершенно уместные и приличные формы. Конечно, Маковецкий умеет так выйти на сцену, что зрительская болтовня обрывается на полуслове, и так глянуть в зал, что публика замирает, как кролик перед удавом. Он умело пользуется техникой крупного плана, позволяя узнать не только мысль, но и тень полузабытых переживаний, мелькнувшую по побледневшему лицу. Он тщательно воссоздает всю алхимию шизофрении, разрушающей его героя. Но, в отличие от Виктора Гвоздицкого, звезды прошлых спектаклей Гинкаса, Маковецкий не рискует вывернуть наизнанку душу и бросить ее, кровоточащую, в зал. А именно этот аттракцион и снискал в свое время славу гинкасовскому стилю.

Время садистских экспериментов над психикой - что актеров, что зрителей - прошло невозвратно. Актеры научились изображать все, что требуется, без особых душевных затрат. Мы разлюбили эксперименты. Теперь к Гинкасу не ломится вся Москва, а ходит своя тусовка. Совсем как в театре Погребничко или Беляковича. Никаких потрясений, просто культурный досуг.

Все-таки печальна судьба восьмидесятников. Стоит им вылезти из лаборатории - как тому же Мирзоеву, например, - и критика возмущается их конформизмом. Стоит им окопаться на позициях собственного стиля, - как Васильеву или Гинкасу, - как мы начинаем скучать и томиться. Мол, время требует от творца подвижности, мутаций и умения угодить изменчивой толпе. Словом, за что боролись, на то и напоролись. Гинкас годами разрушал традиционный театр. Сегодня он - один из главных традиционалистов нашей сцены.

Ширли МакМырли