|
"Макбет"
Наркотик под названием Някрошюс
Наконец-то Москва дождалась "Макбета"
Эймунтаса Някрошюса. Многочисленные фанаты литовского режиссера уже
ездили смотреть этот спектакль в Петербург, на фестиваль "Балтийский
дом". Отдельные, самые отчаянные, собирались добывать литовскую визу
и отправляться на "Макбета" в Вильнюс.
Все они пытались
протиснуться в театр им. Моссовета 20 и 21 марта. Дубовые двери
трещали под напором титулованной толпы, безбилетные студенты
штурмовали вход как революционные матросы - Зимний, а вашего автора
зажало между артистом Калягиным и продюсером Смелянским. Оба мужчины
корпулентные, и данная статья вполне могла не состояться.
Странно видеть
искушенных театралов, матерых профи, приходящих в такой восторг, как
публика на спектакле Некрошюса. Несколько раз зал взрывался
аплодисментами вроде бы ни с чего. В конце второго действия
шекспировские ведьмы крутили в руках деревянные полированные стулья
и зрители, как загипнотизированные, следили за ритмичными вспышками
света на сиденьях. Больше на сцене не происходило ничего. Ну ровным
счетом ничего. Герои скрылись во тьме, музыка притихла, и только
стулья вертелись в такт нашему дыханию. Этой сцене аплодировали
дольше всего.
Наверное, Някрошюс
умеет действовать на самые элементарные наши инстинкты. Каждый его
спектакль во всем богатстве прихотливых ассоциаций вызывает смутные,
полуосознанные воспоминания о снах, о детстве, чуть не о прошлой
жизни. Он обожает всякие ритуалы и делает их очень похожими на
детские игры. Чуть не полспектакля его ведьмы варят жаб и ворон,
причитают и кричат в медный таз, как в колодец. Мы глядим на это как
завороженные. Стихия чистой игры вгоняет в транс огромный зал. Даже
не пытаясь осмыслять то, что видит, публика расслабляется и получает
несравненное удовольствие.
Осмыслять и не нужно.
Някрошюс сам не любит говорить о своих спектаклях, да и другим не
дает. И правильно делает.
С годами он все более
страстно отдается театру как игре. Раньше, хоть и с большим трудом,
критикам удавалось находить разумные объяснения тем фортелям,
которые выкидывала его режиссерская фантазия. Для этих рационалистов
"Квадрат" выражал ненависть к советскому строю, а "Нос" был
фрейдистской интерпретацией Гоголя. Положим, и там любая концепция
ломалась под натиском галлюциногенной образности. Но все-таки можно
было выполнить профессиональный долг, загнав буйный визуальный ряд в
прокрустово ложе режиссерской "сверхзадачи". Сейчас этот фокус уже
не пройдет.
Последние спектакли
Някрошюса, как ни изощряй критический разум, ничего не выражают. Он,
по слову Толстого, "не удостаивает быть умным". Темная фантазия
режиссера цепляет за самые потаенные струны души, вытаскивает на
свет рампы самые глубинные наши страхи, однако механизм этого
процесса остается непостижимым. И "Гамлета", и "Макбета" можно
пережить, но не объяснить.
Навязывая нам свои
видения, Някрошюс проявляет железную волю. Часто его властность не
на шутку раздражает. Любой фанат Шекспира обольется горькими
слезами, увидев, что литовец вырезал из трагедии несколько самых
эффектных сцен, начисто переделал финал и не оставил практически
никого из действующих лиц, кроме Макбета, его леди и трех ведьм. Но
досмотрев някрошюсовский гиньоль до конца, понимаешь, что иначе он и
не мог обойтись с классиком. Его видение пьесы - словно луч
прожектора: с ослепительной ясностью он выхватывает в шекспировском
тексте отдельные эпизоды, забывая в глухой тьме все остальное.
Избранные места из "Макбета" он монтирует в действо, загадочное, как
полузабытый кошмар.
Камни с первобытным
грохотом сыплются на сцену. Парочка веселых призраков - зарезанный
Банко и Дункан с топором в спине - дурачатся на королевском пиру.
Макбет вышагивает гусиным шагом под неумолчный гусиный гогот за
сценой. Эта образность, не претендуя на отчетливость смысла,
допускает любые интерпретации. Мне, например, очень нравится
толкование "Макбета" как истории болезни. Согласно этой версии, все,
что творится на сцене, происходит в больном сознании героя. Ближе к
концу пьесы Макбет даже у Шекспира начинает заговариваться. К нему
прибегает офицер с известием, что на замок движется войско, десять
тысяч... "Гусей?" - ни к селу ни к городу переспрашивает Макбет.
"Солдат", - испуганно поясняет военный. Но Макбет у Някрошюса слышит
этих гусей с самого начала, их испуганный гогот наполняет сцену уже
в первом действии. Режиссер даже специально отметил момент, когда
сознание его героя помутилось бесповоротно. Уже переговорив с
ведьмами, он вдруг замечает, что Банко пытается приподнять таз, в
котором вещие сестры варили свои зелья. Бросается остановить его, но
не успевает. И оба начинают кататься по полу, одурманенные
неведомыми зельями. После этого Макбет встает с помутившимся взором.
Кошмар, в который он впутывается, кажется ненастоящим, как
бред.
Его окружают не люди -
тени, поэтому каждый актер играет по нескольку ролей, совсем не
заботясь о характерности. Он живет в кругу, очерченном ведьмами.
Поэтому в финале и нет разгадки пророчеств - самого эффектного трюка
шекспировской драматургии. Помните, ведьмы обещают Макбету, что он
будет царствовать до тех пор, пока Бирнамский лес не двинется на его
замок, и что ни один человек, рожденный женщиной, не сможет убить
его. В конце противники Макбета маскируют солдат ветками, так что
защитникам замка поневоле кажется, что ожил Бирнамский лес. А
убивает героя Макдуф, "до срока вырезанный из чрева женщины".
Някрошюс безжалостно вычеркнул эти сцены. Сеансы его черной магии не
нуждаются в разоблачении. К концу спектакля Макбет настолько
погружен в свой бред, что в его мире не остается места рациональным
объяснениям. Может, его действительно убивает Макдуф, но на сцене
его воображения голову ему сносит его жена, обернувшаяся ведьмой, и
голова эта оборачивается раскаленным кирпичом.
История с леди Макбет
подсказывает и другую трактовку - такую же неполную и
необязательную, как прочие. Някрошюс сделал спектакль про ведьм. Это
не злобные страшные старухи, а милые молодые женщины. Каждый их
выход разработан с хореографической дотошностью. Режиссер почти не
оставил им слов, зато подарил богатейший язык жестов. Они
почесываются, как обезьянки, играют, как кошки, кричат, как чайки,
взмахивают руками, как вороны крыльями. Свои пророчества они
произносят, сами не понимая того, что говорят. Они невинны, как
звери, в их мире нет места сомнениям, одолевающим Макбета, они
искренне не понимают, что делают с ним. Обычно режиссеры в этих
сценах морализируют, показывая, как смельчак и умница подпадает под
влияние сил зла. Но някрошюсовские ведьмы знать не знают, что такое
зло. Или преступление. Или раскаяние. Макбет попадает в их круг, как
попадают под дождь. Ливень не виноват в том, что ты вымок. Да и
твоей вины в этом нет. Человеческое в Макбете противится этой
простоте, вот и приходится ему бесславно гибнуть.
Ведьмы проделывают с
Макбетом то, что Някрошюс проделывает с публикой. Они учат его не
различать добро и зло, они меняют местами прошлое и будущее, они
сводят в причудливом хороводе живых и мертвых, предков и потомков.
Иногда кажется, что ведьмы вообще создают весь спектакль, что
доблестный полководец Макбет и его друг Банко, добрый король Дункан
и его свита возникли из того пара, что источали колдовские зелья.
Ведьмы покружились, поколдовали, покричали заклятия, звонко и
невнятно - и целый спектакль, целая судьба соткалась перед нашим
взором. Они обеспечили антураж, подсунули герою орудия убийства,
заморочили ему голову пророчествами, подсунули ему жену - такую же
ведьму, как они сами. А в конце убили. Добросовестно выполнили
обязанности режиссера. Оставив публику погруженной в тяжелый
транс.
"Макбета" вспоминаешь,
как галлюцинацию, как сон. Толковать его, конечно, приятно, но
совершенно бесполезно. В сухом остатке от игры ума остается одно:
"Някрошюс" - название самого модного в театральных кругах наркотика.
В его отсутствие переживаешь тяжелую ломку, но прием его в
четырехчасовых дозах обеспечивает несравненный кайф.
Ширли
МакМырли
|