"Саломея"

КПД праздности

"Саломея" Романа Виктюка -- это только черновик спектакля. Но спектакля очень хорошего.

Пока Виктюк был в моде, он ставил много и не слишком удачно. Торопясь, он вечно не дотягивал до собственного былого успеха: придя на "М. Баттерфляй" или "Лолиту", его фаны с тоской вспоминали заветных сатириконовских "Служанок" и обреченно вздыхали: "Не то!" Сегодня, забытый критиками и спонсорами, он уже год работает над уайльдовской "Саломеей", и то, что у него получается -- разрозненные, как страницы старой рукописи, сцены будущего спектакля, черновые наброски постановки, -- поражает своей оригинальностью. Как известно, голод полезен творцу, и надо отдать Виктюку должное -- он не торопится спасаться от безденежья и не бежит праздности.

Перед очередными зарубежными гастролями Виктюк показал несколько эпизодов "Саломеи" на убогой сцене Дома Актера. Перефразируя знаменитое определение Питера Брука, это был не просто Бедный, но -- Нищий театр. На сцене стоял продавленный диван, на котором испокон веку перекуривают сотрудники Дома и заходящие к ним в гости безработные актеры. На диване прыгали мускулистые молодые люди. Их чресла были обмотаны черными пластиковыми мешками, которые в зажиточных офисах используют под мусор: так и видишь Виктюка, не доставшего денег у очередного банкира и тихонько умыкающего блестящий пакетик из шикарной приемной.

Но смотрелось все это великолепно. Ненаигранная нищета позволила почувствовать, как мастерски распоряжается Виктюк фактурой сценического события. Когда Дмитрий Бозин, завернувшись в один из мешков, ворочается на диване, а софиты играют на черном пластике рыжими и синими отблесками, публика восхищенно жмурится, завороженная этим блеском, и момент театральной истины отменяет вопиющую бедность постановки.

Забавный парадокс ситуации в том, что бедность Виктюка не идейная, а вынужденная. Начинал-то он как раз с пропаганды неумеренной роскоши, вызывающе смотревшейся на руинах империи. Сегодня, когда требование красиво выглядеть стало общим местом большого театрального стиля, а театры научились раскручивать меценатов на богатые постановки, Виктюк вновь поплыл против течения и стал экспериментатором поневоле. Прямую зависимость между бедственным состоянием творца и бодростью его музы ему приходится узнавать на собственной шкуре, и вряд ли мэтру искренне нравится этот опыт. Очевидно, что его мечта -- облечь своих артистов в шелка и бархат, -- но лучше уж ей не сбываться. Вынужденный уход в лабораторный театр дал Виктюку второе дыхание.

Главная его удача, замечательный tour de force его фантазии -- это идея построить пластическую партитуру "Саломеи" на приемах восточных единоборств. Сама идея для мирового театра не нова: Ариан Мнушкин ставила "Генриха IV" в стиле театра Кабуки, Тадаси Судзуки прививал западным сюжетам восточные приемы. Однако актеры Виктюка, вполне прилично освоившие несколько трюков из репертуара Чака Норриса и Джеки Чана, находят новый поворот традиционной темы.

Восточный колорит "Саломеи" не возвышает, но снижает сюжет, отсылая зрителей к гонконгским боевикам категории В. Эта иллюзия -- словно ты сидишь в темном кинозале, где хруст попкорна нарушается только звуками мордобоя, доносящимися из Долби-стерео, -- усиливается тем, что время от времени персонажи переходят на плохой английский, хотя любому первокурснику известно, что "Саломея" была написана по-французски -- как-никак, Уайльд старательно подражал Гюисмансу и писал коронную роль для Сары Бернар. В сцене охоты герои лихо бросают друг друга через плечо и вдруг, собравшись в круг, бросаются на одиночку в центре и, убив его, поднимают растерзанное тело. В один момент "Последний удар" оборачивается "Вакханками".

Именно этот стилистический оксюморон -- невозможное сочетание вопиющей вульгарности и глухой древности, режущей взгляд узнаваемости жеста и темной памяти о ритуале -- обеспечивает магнетизм виктюковской "Саломеи".

Стоит ли Виктюку завершать работу над спектаклем? Похоже, он чутьем угадывает, что поза непонятого гения сегодня одна из самых выгодных, и заигрывается в эту игру -- взгляд в никуда, патетический монолог в микрофон и оборванный на полуслове спектакль -- до потери ориентации. К тому же принципиальная непонятость пестует и свои страхи: у Виктюка перед глазами -- судьба последних работ Юрия Норштейна и Алексея Германа. Пока классики демонстрируют общественности черновики, они обречены на почтительное и сочувственное внимание. Стоит переписать опус набело и выпустить его в безжалостную жизнь, он окажется беззащитен перед критикой. Не удивительно, что Виктюка вполне устраивает межеумочный статус его премьеры, застрявшей на полдороге между неведомым шедевром и просто шедевром.

Виктория Никифорова