"Еще ван Гог..."

Раз ван Гог, два ван Гог...

Фокин думал, что ставит спектакль "Еще ван Гог..." про художника, а поставил -- про психа. Очень симпатичный, аккуратно причесанный псих в исполнении Евгения Миронова -- тут полагается закатить глаза и воскликнуть: "Ах, Миронов! каков Миронов!" -- сидит на авансцене и время от времени выкрикивает красивые слова "Охра желтая! Хром изумрудный!" Потом -- с пугающей, неуследимой стремительностью -- скрывается где-то в углу, появляется вновь и надолго замирает, профессионально фиксируя стеклянный взгляд на первом ряду балкона и мелко дрожа губами. Миронов вообще любит дрожать губами -- в паузе это помогает тянуть одеяло на себя. Здесь же его роль -- сплошная пауза.

Фокин поставил спектакль из жизни обитателей сумасшедшего дома, не озаботившись такой мелочью, как пьеса, и главной звезде Табакерки текста не досталось вообще. Сама по себе идея Фокина -- на уровне замысла, на уровне буклета -- хороша: превратить спектакль из действия со словами в чистое действие, до отказа наполнить сценическую коробку звуковой и визуальной материей, попытаться прорваться к зрительскому сочувствию на уровне эмоций, а не рассуждений.

Парадокс в том, что до сих пор осуществлять этот большой отказ от Слова Фокин мог, только опираясь на хорошие тексты -- Гоголя, например, или Кафки. Есть к тому же и еще одно несоответствие: бессловесность фокинского опуса никак не работает на его тему. Он словно позабыл о том, что лучшие пьесы о психах -- "Гамлет", там, или "Генрих IV" -- как раз невероятно многословны. Сумасшедшинка героев играет на полях безразмерных монологов, травестируя, деконструируя смысл, но отнюдь не разрушая его.

У Фокина же предлагаемые обстоятельства психушки становятся поводом для нескольких более или менее грамотно выполненных этюдов. Лучшим актерам страны просто негде играть: лишившись спасительной опоры драматического текста, они битый час падают с хилых конструкций савельевских диалогов -- хотя, надо признать, этот пролет над гнездом кукушки не лишен изящества. И пока они носятся по сцене, размахивают руками и прыгают на пружинных кроватях, дело обстоит не так уж плохо.

Но тут на сцену выходит прошлогодний лауреат Антибукера, юная надежда русской драмы Иван Савельев, и музы испуганно замолкают. Иван Савельев порадовал публику (и, конечно же, актеров) такими диалогами: "Я -- мать!" -- "А я врач!" А вместе с диалогами -- наперекор фокинскому замыслу чувственного синтетического театра -- на свет рампы повыползли размышления о природе безумия, набившие оскомину еще во времена Ломброзо. Например, что первично -- гениальность или помешательство, где граница между нормой и безумием, нужно ли резать себе ухо, чтобы писать хорошие картины или можно их писать и так, и т.д. и т.п.

Заметно, что Фокин, словно Берлага, поленился ознакомиться со специальной литературой. Подчитав Фрейда и Фуко перед тем, как навещать сумасшедший дом, он открыл бы для себя множество занятных сюжетов, а, пролистав "Гамлета", смог бы увидеть старую и неотменимую связь безумия и театра. Почувствуй он это лицедейство сумасшедшего, опасную и захватывающую игру на грани искренности и актерства, и его актеры были бы обеспечены коронными ролями. Но именно притворства, умножающего и -- тем же жестом -- отменяющего реальность в бесчисленных зеркалах своей игры, в спектакле Фокина нет и в помине.

В результате мы так и не понимаем, что же Фокин с помощью Савельева пытается нам сказать. На словах он уговаривает нас, что разницы между нормой и сдвигом по фазе нет никакой, а на деле стены сумасшедшего дома, открывшиеся перед нами в начале, мирно закрываются в конце представления, а японочка, залетевшая на сцену прямо из расстроенного сознания героя, скромно скрывается за кулисами. В финале иной мир исчезает с глаз долой, и каждый остается при своих -- мы с нетронутым критическим разумом, герой Миронова -- с отрезанным ухом.

Все-таки Фокин, сколько он ни называй себя учеником Гротовского, сколько ни пиши манифестов -- законченный реалист, трезво мыслящий и аккуратный, как немец. И зачем он вообще за этот сюжет взялся? Тем более что надеяться убедить сегодняшнего обывателя -- особенно профессионального арт-критика, что гений и безумие вполне совместны, может только неизлечимо наивный человек.

Потребитель современного искусства твердо убежден, что талант -- талантом, а художник тоже человек. Причем весьма сведущий в искусстве самопродажи. День-деньской он кровью сердца пишет свои шедевры, а вечером, подсчитав выручку, бежит на угол за пивом и располагается перед телевизором. Для публики он может быть сколь угодно велик и невменяем, но для себя, для семьи -- он мал как мы. Примерам подобного здорового двуличия несть числа, и не Евгению Миронову -- ах, Миронов! как он глядит! -- спорить с Уорхолом и Куликом.

Виктория Никифорова