«Игра снов»

Театральное успокоительное

Имя Уилсона -- главная приманка московской театральной Олимпиады. На спектакли Стокгольмского Штадстеатра во МХАТ пришли литераторы, продюсеры, актеры, режиссеры и просто светские люди без определенных занятий. И все они с удовольствием смотрели спектакль, шедший без перевода, хихикая, сверялись с ничего не объясняющим либретто, и неистово аплодировали в финале, завидев на сцене долговязую фигуру в обвисшем сером костюме и очочках а-ля Петя Трофимов. Друг Армани и Джесси Норман завел столичную тусовку с уверенностью опытного часовщика.

Хотя сама по себе пьеса Стриндберга вряд ли способна привести в такой восторг. Перенасыщенная символами, она, как честно признавал автор, является «смесью воспоминаний, переживаний, свободной фантазии, вздора и импровизаций» и выглядит нелепо даже в пересказе. Дочь бога Индры Агнес спускается на землю, чтобы проверить жалобы местного населения, которые они регулярно поверяют богам в молитвах. Прекрасный ревизор встречается с Офицером, Стекольщиком, Адвокатом, Поэтом, Возчиком Угля и Актрисой Викторией (именно так, с большой буквы поименованы персонажи у Стриндберга). Она принимает петиции, выслушивает прошения, обсуждает половой вопрос и проблемы классовой борьбы. В финале дочь Индры возвращается на небеса и докладывает папаше, что дела на подведомственной территории и впрямь плохи. Занавес падает.

Уилсон поставил эту символическую тягомотину, как игру снов – только не стриндберговских, а своих. Сказать, что от пьесы ничего не осталось, значит, не сказать ничего. На руинах текста возник сказочный иллюзион, воздушный замок, выстроенный по всем правилам дремотной архитектуры. Какие-то пирамиды, а вокруг люди в масонских фартуках. Гигантская, во всю сцену фотография дома. Синий свет, как в солярии, прямоугольные проемы, ведущие в бесконечность. Коровы из папье-маше. Среди психоделических образов притулились обломки монологов, словно куски античных колонн, разбросанные в траве. Актеры, произнося их, словно поглядывают со стороны на блоки слов. Персонажи, конфликты, идеи – все гибнет в этом царстве прямых линий и гипнотической музыки Майкла Галассо, автора саунд-трека к «Любовному настроению» Вонга Кар-Вая.

Любимая забава зрителей «Игры снов» – угадывать, какой из эпизодов, педантично описанных в программке, идет на сцене. Полное смятение в аудитории вызвала сцена дойки коров из папье-маше: молоко свистело, коровы мычали, какие-то джентльмены отплясывали с котелками наотлет. По одной версии, услышанной в антракте, это был выпускной экзамен Адвоката. По другой – его обручение с дочерью Индры. Но каждый из зрителей волен был подставить свой смысл в это ковбойское шоу. Уилсон дает полную свободу нашему подсознанию, не навязывая нам своих интерпретаций.

Глядя «Игру снов», чувствуешь себя внутри гигантской камеры-обскуры. Сценические картины вспыхивают на несколько минут и гибнут в бархатной тьме. Бывший психотерапевт, Уилсон показывает их нам, словно чернильные пятна в тесте Роршаха. Если ранние спектакли Уилсон запатентовывал как снотворное – зрители с удовольствием засыпали во время его многочасовых постановок, то его сегодняшние опусы – идеальное успокоительное. Публика готова поглощать их в огромных дозах.

Еще в начале своей сказочной карьеры, на рубеже 60-70-х Уилсон выделялся среди коллег упорным нежеланием давить на психику публики. Он не протестовал против войны во Вьетнаме, не боролся с обществом потребления. Его спектакли могли иметь «левые» заголовки, но зыбкая материя постановок разрушала однозначность любых лозунгов. Он и сегодня в полной мере владеет этим странным искусством освобождения слов от смысла. Символическая драма Стриндберга, перегруженная псевдо-восточной философией и социальными вопросами, обретает легкость необыкновенную, воспаряя над своей эпохой и ее проклятыми вопросами.

К театральным традициям Уилсон относится с тем же божественным равнодушием, что и к драматическому тексту. Он словно не замечает, что ставит Стриндберга в Стокгольмском театре. Ему безразлична классическая истеричность бергмановских постановок, его не интересуют национальные особенности сумрачных шведских гениев.

Иногда кажется, что театр Уилсона состоит из сплошных «не». За тридцать лет работы на сцене он уничтожил на ней все слишком человеческое: истребил психологию, превратил актеров в марионеток, замедлил время, преобразил пространство. Но, как ни странно, «Игра снов», при всей ее идеальной стерильности, запоминается именно забавными накладками – фальшивой нотой певца, сиплым голоском актрисы, непопаданием в такт. Отрицая, казалось бы, материю театра, сверх-технологичный спектакль Уилсона возвращает ей ее неуклюжую прелесть.

Виктория Никифорова