Два последних великих русских романа – «Петр Первый» и «Мастер и Маргарита». И оба они – о Сталине. Причем в обоих диктатор изображен величественным и внушающим уважение – ну и страх, конечно, как же иначе? Но прежде всего и Воланд, и Петр – деятели. Они преобразовывают жизнь, причем насчет результата оба автора в унисон предпочитают не морализировать. И Булгакову и Толстому было «легко и приятно» идентифицироваться со своими героями – недаром и Воланд, и Петр выписаны так сочно, вкусно, с любовью. Ведь автор романа тоже деятель, «мастер». Он тоже преобразует реальность. И скольких жертв это ни стоит, несоизмеримо важнее результат – отличный роман или выстроенный с нуля, на болоте прекрасный Петербург.

Вообще, мне кажется, герой любого крупного романа всегда связан с главным политическим актором эпохи. В 19-м веке несоизмеримо огромную тень отброосил на мировую литературу Наполеон. Все честолюбцы Бальзака и страдальцы Байрона – его наследники по прямой. Германн Пушкина, Чичиков Гоголя, Болконский Толстого, Раскольников Достоевского – все они в той или иной мере «наполеоны».

Если же мы посмотрим на романы второй половины века ХХ, то мы увидим другую закономерность. Писатель по-прежнему идентифицирует себя с героем, герой по-прежнему велик, ужасен и одарен супер-способностями, он тоже активно преображает окружающий мир. Вот только на дело его рук писатель взирает с ужасом. Потому что гениальные герои лучших современных романов – это все поголовно маньяки-убийцы. Доктор Лектер из «Молчания ягнят», Гренуй из «Парфюмера», «Американский психопат». Все они люди крайне продвинутые и все они – серийные убийцы.

«Братец-Гитлер» – так установил Томас Манн избирательное сродство между художником и диктатором. Замечание точное. Тень Гитлера до сих пор лежит на современной литературе. Чем незауряднее образ, созданный писателем, тем больше в нем «гитлера». В живом Гитлере его современник увидел сходство с романтическим художником. Сегодня в каждом художнике – если только он чего-то стоит – мы склонны видеть сходство с Гитлером. Отсюда и культ посредственности в современном искусстве. Высовываешься, не похож на других – значит, есть в тебе что-то от массового убийцы.

От того, что об этом не принято говорить, проблема становится еще острее. Мертвый Гитлер оказывается сильнее, чем Гитлер живой. При жизни Гитлера писались великолепные романы. После его смерти – как отрезало. Ни «Доктора Фаустуса», ни «По ком звонит колокол» нам сегодня не видать. За это фюреру стоит сказать отдельное спасибо. При жизни он уничтожил миллионы людей. После смерти он продолжает уничтожать литературу.

Мистический страх перед «гитлером» – не живым человеком, а символом, конечно – парализует работу мысли, запрещает понимание. Вспомним, как погнали с каннского фестиваля Ларса фон Триера за невинную в сущности фразу о том, что он-де «понимает Гитлера». Хотя что тут такого? Художник, он как эхо, он обязан все понимать, всем сопереживать, со всеми отождествляться. Но «гитлер» – это табу.

Именно всеобщий страх не дает Гитлеру толком умереть. «Гитлера» невозможно исследовать, рассмотреть, описать и отставить в сторону. Можно только бесконечно пугаться. Улавливая это настроение, современные писатели и проводят регулярно одну и ту же нехитрую идею: если ты умен, талантлив, нестандартно мыслишь и любишь прекрасное, – ты непременно закончишь массовой расчлененкой.

Отождествляться с таким монстром конечно неприятно. Именно этим объясняется непонятная на первый взгляд фраза Патрика Зюскинда про «Парфюмера»: «написать такой роман ужасно». Еще бы. Ведь герой романа, гениальный одиночка – это чистое alter ego Зюскинда. И вот чтобы как-то оправдать в глазах общества его сверхъестественные способности, писатель вынужден его делать убийцей. Иначе не поймут-с.

С бессмертием «гитлера» – та же история со «сталиным» – связано и печальное отсутствие положительного героя в современной литературе. Потому что герой должен делать что-то. А вторая мировая решительно вколотила в головы человечества урок – любая деятельность приводит к массовым убийствам. Что ни делай, все закончится большой кровью. Чем больше размах замысла, тем больше трупов навалят в финале. Соответственно, и результаты деятельности предыдущих вождей сегодня принято осуждать. Будь вождь «гитлером» или «сталиным», – все равно.

На каждое достижение прошлого современность вешает свой ценник. И мы ожесточенно торгуемся из-за цены – так «завалили трупами» или нет, так «на костях» или может не на костях? Между тем, так вопрос ставить нельзя. Альтернатива достижению не достижение «меньшей ценой», а отсутствие результата. Альтернатива Петербургу «на костях» – отсутствие Петербурга, пустое место в устье Невы. Альтернатива победе во второй мировой – не победа более гуманными методами, а проигрыш (с последующим истреблением населения на оккупированных территориях). Альтернатива жизни – не жизнь с меньшими страданиями и большим комфортом, а просто смерть.

Альтернатива романам Томаса Манна и Хемингуэя – то пустое место, которое сегодня называется европейской литературой. «Парфюмер» и «Доктор Фаустус» – почувствуйте разницу. Альтернатива «Петру Первому» и «Мастеру и Маргарите» – это современная русская проза, равно как и поэзия. В этой ситуации наивно надеяться на то, что можно вытащить себя за волосы самому. Писателю всегда нужен диалог с главным политическим тяжеловесом эпохи. Любой роман – это всегда «поэт и царь», хотя бы этот «царь» уже сто лет как скончался. Так шта-а-а... Пока не появится какой-нибудь вменяемый политический лидер мрового масштаба, который рискнет сделать что-нибудь полезное (наплевав на расходы и возможные жертвы), хорошей литературы у нас не будет. Что ж, будем перечитывать классиков – они со своими диктаторами находились в более взаимовыгодных отношениях.

Перечитывая Generation П

Страсть Пелевина к виртуальности – это естественная, не психологическая даже, а физиологическая реакция человека, который на рубеже 80-90-х шел себе спокойно с работы домой, и вдруг увидел, что его дом горит синим пламенем, рядом бессмысленно толкутся пожарные, из окон нижних этажей вырывается пламя, а от верхнего этажа, где была его квартира, не осталось уже ничего. «Этого не может быть, – думает человек, – это сон. Я сейчас зажмурюсь посильнее, открою глаза, и ничего этого нет.» Он зажмуривается и глаза уже открыть не может. И начинает, как интеллигентный человек, наворачивать вариации на тему «жизнь есть сон». Все, мол, сплошная иллюзия и что на чем держится, непонятно. А единственная реальность – это телевизионная картинка. А те, кто дом поджег, это вообще не люди, а компьютерные модели.

Звучит довольно глупо, конечно. Все равно, что подойдут к тебе грабители в темном переулке, а ты им такой: «Господа, вы призраки, вас нету!» Но чего ж смеяться над хорошим романом? Такие вещи, как Generation П, генерируются не столько писателем, сколько всем его поколением. У поколения определенно не было сил посмотреть в глаза реальности. Пост-травматический шок, что вы хотите. Отсюда и все эти наркотические трипы, что у Пелевина, что у Сорокина, и компьютерно-виртуальные провалы – вон из реальности, сюда я больше не ездок.

Между прочим, другая сторона, условно выигравшая холодную войну, устами Фрэнсиса Фукуямы примерно те же истины высказывала: конец, мол, истории, дальше только телевизор. Как выяснилось, это был слишком оптимистичный взгляд на вещи.

Поджигателям дома такой подход конечно выгоден – можно и дальше жечь, грабить, рушить. Офигевшие жильцы на дымящихся развалинах будут сами себя и других уговаривать, что это, мол, все иллюзия. Майя одна. Ничего страшного, как утешал нас Пелевин, конец света будет всего лишь телепередачей. Ага, конечно.

Еще выгоднее поджигателям, когда человек делает следующий ход. Он как бы говорит: стоп-стоп--стоп, это все было не со мной. Я не я и страна не моя. Это не мой дом сгорел, я там и не жил никогда, а если и жил, то только мучался. Это отвратительные обгорелые руины, а я весь из себя такой чистенький и ни пятнышка сажи на костюмчике нет. Ну и начинается поливание помоями своей страны и своей истории. Мантры про поколения советских рабов.

Казалось бы, ну как можно про своих родителей, дедов и бабок говорить, что они рабы? Даже если ты их всеми силами души ненавидишь. Объективно ведь советские люди были куда менее закабаленными, чем нынешний раб кредитов и политкорректности. Но тут опять работает психологический перенос. Это не со мной случилась катастрофа, – говорит человек. Это с ними, с этими людишками, А почему? А потому что они плохие. Это не моя страна погибает. Это «эта страна». А я тут не я и лошадь не моя.

Объяснение этому тоже чрезвычайно простое и первобытное. Царь Эдип, трагический козел отпущения. Первобытная вера в то, что если с человеком слчилось несчастье, он сам в нем и виноват. Чем больше несчастье, тем больше виноват. От уровня образования это верование никак не зависит. Моя падчерица, барышня весьма продвинутая, услышав в новостях, что какую-то несчастную изнасиловали, когда она в 10 вечера шла по Васильевскому острову, реагирует моментально: «Сама виновата».

А что, нормальная, сугубо криминальная логика. Сугубо в духе времени. Она идеально приспособлена для жизни на нашей зоне. Паханы-уголовники здесь всегда, вестимо, молодцы, а их жертвы-лохи, что ж, «сами виноваты». «Обманутый дольщик»? – сам дурак. Сгорели деньги в банке? – так тебе и надо. А какой еще логики ждать в сугубо криминальном государстве? Христианского всепрощения, что ли?

Несколько обидно только, что прекрасный писатель, властитель, так сказать, дум, так торопится этой криминальной парадигме следовать. Может быть, следовало бы все-таки попытаться изобрести некую другую систему умственных координат? Впрочем, для этого нужно взглянуть в глаза реальности и честно все происходящее осознать и проанализировать. А этого ой как не хочется.