Перечитывая «Гостя на празднике Бон»

Боль и стыд – вот чем заканчивается моя жизнь. Спасибо боли – она так чудовищна, что выжигает стыд.

Полчаса назад я, Юкио Мисима, обратился к солдатам и призвал их выступить против оккупационной власти, восстановить в правах императора, возродить Японию. А потом – если нужно – погибнуть. Солдаты смеялись, скучали, выкрикивали что-то. Они не поняли ни слова из того, что я сказал. Молодые, неглупые ребята, и ничего в глазах. Только – у самых умных – легкий стыд за мое поведение. Я был неприличен. Я выглядел некрасиво. Я вел себя как последний идиот.

Я ушел с балкона и поторопился вспороть себе живот мечом, лишь бы заглушить этот стыд.

Почему я пошел на это?

Мне всегда было мало одного себя. Уйди в себя, – говорила мне древняя мудрость, будь самим собой – новая. Но мне было мало этого. Я бился внутри солипсизма как Гамлет внутри ореховой скорлупы. Мне казалось, что быть частью чего-то общего нужно не только для того, чтобы обрести бессмертие – хотя и это важно, не правда ли? И ради этого стоит умереть. Но еще и для того, чтобы в полной мере ощутить, что ты живешь. Без этого – без соединенности, вовлеченности – человек постоянно неуверен в себе. В том, что он делает. В своем существовании.

В юности меня восхищали камикадзе. Не то, чтобы я так уж любил императора. Тем более, отрекшись от трона, он предал этих юношей, погибавших за него. Я вообще не особо интересовался политикой. Просто мне нравилась эта идея – отдать свою жизнь за что-то высшее. За родину, например. Бросить ее как цветок на алтарь, пусть сгорит себе.

Я откосил от армии. Война была проиграна. Страна, которой камикадзе отдали свою жизнь, была разбита и куда-то исчезла. Ее больше не было. Была разбомбленная, отравленная, оккупированная территория с какими-то ненастоящими, выдуманными правилами и порядками. Большинство моих знакомых приняло их легко, а некоторые стали жрецами этих правил. Они знали правильные слова, они знали, как надо все делать. Если ты пытался с ними спорить – ты просто исчезал. Нет, не в физическом смысле. Но тебя не слышали, не видели, тебя не было. Как я мог стать частью всего этого? Этой всеобъемлющей рабской лжи?

С исчезновением страны стал исчезать и я. Моим пожизненным уделом стала нереальность. Меня не было. Я был никому не нужен. Прежде всего – себе. Куда было укрыться?

Красота, – подумал я тогда. Я решил спрятаться за ней, как за расписной лакированной ширмой. Оскар Уайльд однажды уже проделал это и никто не заметил, как он страдал под своей маской. Что ж, я попробовал тоже. В конце концов, считалось, что красота – это нечто высшее. Но на самом деле это не так. Красота материальна. Это позолоченные доски, мазки краски на холсте или накачанные мускулы под загорелой кожей. И все это совсем нетрудно уничтожить. В момент уничтожения чувствуешь легкое сожаление, – и в общем, это все, что может дать человеку красота.

Я долго носил маску эстета, она нравилась публике, никого не пугала. Но красота не дала мне забытья. Чем совершеннее была она, тем острее я ощущал собственное несовершенство. Красота была одинока, и я тоже был одинок. Нам нечего было сказать друг другу. Поэтому я решил ее убить. Собственно, только на это она и годится.

Красота лжет – она обещает ответы на все вопросы, но не дает ни одного. Ты смотришь на нее, а она на тебя, и ты готов говорить бесконечно, а она столь же бесконечно молчит. И ты понимаешь, что ей до тебя нет дела. Ей ни до чего нет дела. И вся ее прелесть – в ее хрупкости: вот она есть, а вот ее нет. Любовались бы мы женскими волосами, если бы знали, что они никогла не поседеют?

И вот в поисках высшего я попытался восстановить свою разрушенную Японию. Это был в высшей степени неприличный поступок. Мне дали это понять. Собственно тогда я, литератор вполне успешный, впервые узнал, что такое провал. Говорить хорошее о своей стране было запрещено. И вот я оказался в идиотском положении человека, который восславляет свой народ, а народ щедро платит ему ненавистью.

Но разве он был неправ, мой народ? Он хотел жить хорошо и идти по пути прогресса. Кто я такой, чтобы становиться у него на пути и звать в прошлое, завывая, словно дух на театральной сцене?

Ведь я и сам не знаю точно, чего хотел. О какой Японии я мечтал? О стране военных преступников или древних поэтов? Или это одно и то же? Я не знаю. Но я боюсь, что в отсутствие военных преступников у нас не будет и великих поэтов – мои современники это с успехом доказывают.

Я не смог объяснить, к чему стремлюсь, ни себе, ни другим. Все оказалось бесполезно. Моя смерть бессмысленна, уродлива и смешна. «Даже сеппуку не смог сделать как следует,» – скажут люди. Я мог бы стать легендой, а стану анекдотом. Еще хуже – наспех сляпанной притчей в экзотическом восточном духе. Философской притчей, куда же без этого.

Восточная философия... Для иностранцев – это непременная принадлежность туземца в колонии. У кого ожерелье из акульих зубов, а у нас путь самурая. Ах, как красиво, как глубокомысленно. Какой великолепный фатализм. Наш фатализм, на взгляд Запада, – это непременная черта побежденных. Ах, как японцы умеют умирать. При этом подразумевается, что мы-то будем их убивать, а они пускай терпят.

На самом деле, наша философия – это философия победы. Это военная стратегия. Ни гроша не стоит мудрость, если не помогает тебе победить.

Даже смерть может стать победой. Ведь самурай никогда не умирает просто так. Он умирает, защищая что-то или кого-то. Защищая нечто высшее. То, частью чего он себя признал. И его смерть подтверждает неразрывность этой связи.

Но я, полагаю, проиграл.

Рана в моем животе разверзается как ухмылка. Ко мне подходит секундант, сабля в его руках трясется – ее тень судорожно скачет по полу. Он медлит. Ему страшно. Что ж, значит, и тут я ошибся. Еще один провал. В конце жизни я чувствую себя точно так же как новорожденный. Мне больно, я весь в крови и я страшно глуп. Я ничего не знаю ни о себе, ни о людях. Я не понимаю, что происходит. Я только хочу, чтобы меня избавили от боли, от этого красного о.

Печальный парадокс в том, что перед смертью я наконец могу ощутить себя частью целого. Я полностью завишу от другого человека, от своего секунданта. Если он все-таки решится и взмахнет саблей, мои мучения прекратятся. Ну, убей же меня! Не слышит. Как же я его ненавижу.

Что такое связь человека с его страной? Что такое вообще моя страна? Я вижу, как она становится другой. Это страшно, как будто родное лицо на твоих глазах становится чужим. Но имею ли я право критиковать целое – я, часть этого целого?

У меня нет ответов. Только вопросы. Возможно, эта лужа крови, в которую я падаю, является моим ответом. Он неясен и мрачен, но, по крайней мере, реален.

Реальность. То, к чему я всю жизнь стремился. Самое глупое, что сделают с моей смертью – объявят ее метафизической. Нет ничего глупее ума. Разве что ум бессмертный. Только пораженцы отрицают реальность, трусливо закрывая на нее глаза и растворяя истинное горе этого мира в философской трепотне. Мне ненавистна эта высокодуховная болтовня. Жизнь реальна. Смерть реальна. Слова, написанные мной, я надеюсь, реальны. Я недаром оттачивал фразу как клинок.

Мудрецы древности говорили, что умереть за свою родину – высшее благо для человека. Но что делать, если твоя смерть родине не нужна? Если она позорит ее? Конечно, солдаты во дворе были правы. Я стою на пути прогресса. Японии не стать современной страной, если она будет верить в старомодные глупости про честь и долг самурая. Но если она станет современной, она перестанет быть Японией. Я этого видеть не хочу.

В «Пути самурая» не сказано, что делать самураю, если сюзерен отказался от него. Полагаю, такого низкого предательства люди древности представить себе не могли.

Сегодня я в муках умираю за страну, которая отказалась от меня. Я полностью сознаю, что делаю глупую и смешную вещь. Но моя боль реальна. Мой стыд реален. За секунду перед смертью я живу полной жизнью. Возможно, это значит, что я все сделал правильно.

Наконец-то он взмахивает саблей. Думаю, сейчас мне станет еще больнее.